Почти нет романов, образный ряд которых произвел бы на публику такое же сильное впечатление, как картинки из «1984» Джорджа Оруэлла. Старший Брат. Полиция Мыслей. Половое преступление. Комната 101. Все это — знаки современной культуры, известные даже тем, кто не читал книгу и не видел снятый по ней кинофильм.

Предупреждение, сделанное Оруэллом в 1949 году, с тех пор повторяли восторженно и неоднократно, при этом вполне потеряв из виду его точный смысл. Многие сочли книгу буквальным пророчеством; когда 1984 год пришел и ушел, а военного переворота не воспоследовало, получилось, что опасность миновала. Намерения Оруэлла были самые лучшие, но история доказала его «неправоту». Другие предпочитают толковать мир, увиденный в 1984, как нечто, что постоянно висит над нашими головами, как напоминание о том, что может случиться, «если» мы ослабим нашу «демократическую бдительность». Кто-то видит в его книге предупреждение против фашизма, кто-то — атаку на коммунизм. Кажется, что все, вне зависимости от точек зрения, одобряют и Оруэлла, и его предупреждение. В то же время кажется, что ни один из одобряющих его не понял. Поверхностная популярность позиции Оруэлла целиком основана на всеобщем согласии: дистопию, описанную в «1984», в реальной жизни ни в коем случае нельзя допустить.

Никто не решается произнести неприятную правду. Мир, который описал Оруэлл — это наш собственный мир. Кошмарная тирания «1984» — не плод его воображения, и не впечатления из вторых рук о том, что творится в какой-то дальней стране — но прямое следствие его собственного недавнего опыта. А ведь не так это и удивительно. Многие годы Оруэлла считали скорее журналистом, чем писателем, и многие из лучших его работ — «Посвящается Каталонии» (1938), «Дорога на Вигэн-Пир» (1937), «В Париже и в Лондоне, без гроша в кармане» (1933) — есть описания реальных событий, перемешанные с политическими комментариями.

Например, Великобритания военного времени — явный прообраз описанной в романе «Океании», государства в состоянии перманентной войны. Еще до начала конфликта, Оруэлл различал в нем инструмент грядущего уничтожения гражданских свобод. Хотя когда дело дошло до драки, он посчитал нужным поддержать битву против фашизма — так же, как и раньше, в Испании — он вовсе не был убежден в том, что победа сделает Англию существенно более свободной страной. В 1939 году, в эссе «Внутри кита», он предупреждал:

«почти наверняка, мы вступаем в эпоху тоталитарной диктатуры — эпоху, в которой свобода мысли сначала станет смертным грехом, а затем и абстракцией, лишенной смысла.»

Джордж Боулинг, герой романа «Всплывая за воздухом», предсказывал:

«Приближаются плохие времена и прямолинейные люди. Что будет потом, я не знаю. Меня это почти не интересует. Я знаю одно: если что тебе хоть на грош дорого, лучше попрощайся с ним прямо сейчас. Все, что ты знал, тонет, погружается в грязь, и пулеметы стучат, не затихая ни на минуту.»

Биограф Оруэлла Бернард Крик («Жизнь Джорджа Оруэлла», 1980) пишет, что к 1939 году:

«концепция «тоталитаризма» стала для него яснее. Это связано и с его антивоенными размышлениями, и с несколько спекулятивной, личной симпатией к анархистам. Он почувствовал, что современные централизованные государства гораздо ближе другу в своем репрессивном стремлении к самовоспроизводству, чем можно было бы ожидать, исходя из различия заявленых идеологий.»

Личный опыт Оруэлла во время войны совершенно не рассеял этих страхов. Напротив: один из самых жутких элементов «1984» непосредственно взят из этого периода его жизни. Формула «Тот, кто управляет прошлым, тот управляет будущим. Тот, кто управляет настоящим, управляет прошлым» вдохновлена не макиавеллианскими действиями Москвы и Берлина, но той ежедневной ложью и искажениями, которыми занимались во имя демократии в Лондоне. Как объясняет Джордж Вудкок в книге «Кристальный дух — исследование о Джордже Оруэлла» (Лондон, 1967):

«Несомненно, именно его собственный опыт работы на Би-Би-Си дал материал для описаных в «1984» Министерства Правды и пропагандистского языка «новояз».

К ужасу Оруэлла, ограничения, наложенные британским государством на гражданские права во имя борьбы за свободу, ничуть не ослабли даже тогда, когда угроза нацистской оккупации миновала. Он принял бой, выступив в защиту трех редакторов анархистского журнала «Военные комментарии» (предшественника журнала «Свобода») — их осудили на тюремное заключение по законам военного времени, запрещавшим антимилитаристскую пропаганду. Вудкок рассказывает, что Оруэлл:

«протестовал не только против самого приговора, но и против правительственного решения открыть судебные преследования несмотря на то, что война подходила к концу. Он считал это дурным предзнаменованием, вызывающим сомнения в том, что в мирное время свобода слова будет восстановлена.»

Таким образом, именно тенденции развития Великобритании, которые видел Оруэлл, вызвали к жизни кошмарный мир «1984». Не только то, к чему могла бы придти воюющая или предвоенная Великобритания — под угрозой фашизма, надвигающегося одновременно из-за границы и изнутри — но тот путь, который избрала тогдашняя, победившая, послевоенная Великобритания, и по которому она продолжает идти до сих пор. В романе полно указаний на это — для тех, кто не отказывается их замчать. Герою, Уинстону Смиту, 39 лет. Тем самым, он родился в 1945 году, в начале новой эпохи, и получил свое имя в честь лидера воюющей Великобритании. Британия в романе не есть часть «Евразии» — классического тоталитарного государства — но часть «Океании» — теневого подобия Атлантического альянса. И Смит, когда покупает в Лондоне книгу, платит за нее «два доллара пятьдесят» — указание на американизацию Великобритании после войны.

Вероятнее всего, большинство читателей не узнают в романе Оруэлла современное общество только потому, что тоталитарное однопартийное государство «1984» в буквальном виде так и не воплотилось в жизнь — хотя полицейские ТВ-камеры с дистанционным управлением и национальная лотерея для успокоения «пролов» стали частью повседневной реальности. Но ведь это, так или иначе, не так важно. Оруэлл был человеком идей, и пугали его вещи, находящиеся на уровне этики и психологии. Как отмечает Вудкок, в этом большое отличие его антиутопии от «Храброго Нового Мира» Олдоса Хаксли.

Вместо того, чтобы изображать «людей, выпущенных на конвейере», Оруэлл показывает:

«людей, не подвергшихся никаких психологическим модификациям, сознание которых управляется чисто культурным гипнозом: они восприминают свое пародийное существование без малейших сомнений и живут в мире, где язык изменился настолько, что сама идея свободы стала невыразима. Они не знают и не могут вообразить ничего другого.»

Оруэлл высказывал опасения на этот счет в письме к Вудкоку сразу после окончания войны. Он писал, что плохое обращение правительства с чиновниками-коммунистами есть «часть общего распада демократического мировоззрения», и добавлял:

«Тем временем, непрерывно растет всеобщая апатия по поводу свободы слова и пр., и это гораздо важнее, чем любые писаные законы.»

Для Оруэлла, ключом к успеху для тирании было психологическое порабощение. В «1984» он подробно описывает, как государсту удалось убедить своих граждан подчиниться абсолютной власти. Для «пролов», обычных людей, выпускается непрерывная пропаганда, и они съедают ее безо всяких вопросов — особенно когда дело касается бесконечных войн, которые государство ведет по своим собственным, невразумительным и негласным причинам.

То, что стало очевидным для многих пять лет назад, во время истерической масс-медийной подготовительной кампании к войне против Ирака в Персидком заливе, Оруэлл видел еще во время подготовки к конфликту 1939-1945 годов. Он отмечал, что:

«каждая война в начале, или непосредственно перед началом, изображается не как война, но как акт самозащиты против человекоубийственного маньяка... Главное — научить людей распознавать с первого взгляда, пропаганду войны, особенно когда она замаскирована как пропаганда мира.»

Именно такую пропаганду производит Уинстон Смит для Старшего Брата:

«Этот процесс постоянного пересмотра применялся не только к газетам, но и к книгам, периодическим изданиям, памфлетам, листовкам, фильмам, звукозаписям, фотографиям, карикатурам — ко всем видам литературы и документации, которые хотя бы в теории могли представлять идеологический или политический интерес.»

Но для профессионалов, для членов партии вроде самого Смита, используется другой, более тонкий метод управления. Именно здесь появляется печально знаменитое «двоемыслие». Оруэлл, человек огромной моральной цельности, был невероятно разочарован каждый раз, когда умные люди отказывались принять знамя интеллектуальной ответственности и защищать правду. Его повергали в ужас беспринципность и бессилие той самой части населения, которая должна была бы разоблачить и победить тиранию.

В письме Х. Дж. Виллмету от 18 мая 1944 года, он зло описывал поведение британских интеллектуалов во время войны:

«большинство из них вполне готовы к диктаторским методам, к тайной полиции, к систематической фальсификации истории и т. д. — до тех пор, пока по их мнению всем этим занимается «наша сторона.»

Ключевое место здесь — это то, что для подавления свободы мысли и слова не нужно никакого насилия. В романе на Старшего Брата работала самоцензура (распространенная далеко вглубь самого мыслительного процесса). В реальной жизни, как объяснял Оруэлл 7 июля 1944 года в газете Трибун, в своей колонке, посвященной книгоизданию:

«хотя и не существует никакого четкого запрета, никакого ясного указания на то, что то или это нельзя печатать, никто и никогда не нарушает официальную линию. Цирковые собачки скачут, когда укротитель щелкает кнутом. Но истинно выдрессированная собачка — это та, что делает сальто без всякого кнута.»

А в неиспользованном предисловии к «Ферме Животных» он писал:

«Если свобода и значит что-нибудь, так это право говорить людям то, чего они не хотят слышать. Обычные люди до сих пор смутно чувствуют это, и так себя и ведут. В нашей стране... именно либералы боятся свободы, именно интеллектуалы не хотят пачкать себя, используя интеллект.»

Другими словами, угнетение, о котором предупреждал Оруэлл — это именно то угнетение, которое мы сегодня испытываем. В утонченные 90е западным правительствам не нужны ни Гестапо и трудлагеря Германии 30х, ни КГБ и «психбольницы» бывшего СССР. Политические оратории и телереклама прошлых десятилетий сейчас выглядят абсурдно и неуклюже; точно так же неактуальны и старые механизмы политического подавления.

Мы покинули пределы наглого и очевидного, и вступили в область подсознательного и субтильного. То, что Ноам Хомский описывет сегодня как факт, Оруэлл видел на подходе полвека назад. В 1939 году он писал:

«В прошлом, каждая тирания рано или поздно оказывалась побеждена, или хотя бы испытывала сопротивление со стороны «человеческой природы» — желавшей свободы, как часть порядка вещей. Но мы совсем не можем быть уверены в том, что «человеческая природа» — постоянная величина. Не исключено, что вывести породу людей, не желающих свободы, не сложнее, чем вывести породу безрогих коров. Инквизиция потерпела поражение — но в распоряжении Инквизиции не было всех ресурсов современного государства. Радио, цензура прессы, стандартизованное образование и тайная полиция все изменили. Массовое внушение за последние двадцать лет стало наукой; мы до сих пор не знаем предела возможностей в этой области.»

Оруэлла глубоко огорчало то, что другие деятели левого движения не разделяли его опасений по поводу гражданских свобод. Сам он до самой смерти сохранял социалистичекие взгляды в духе газеты «Трибуна» (как бы ни хотели правые — с их узкой, антикоммунистической интерпретацией «Фермы животных» и «1984» — думать, будто к концу жизни он перешел в лагерь тори). Однако он ощущал себя одним из последних представителей благородной политической традиции. Свой исторический пессимизм он вложил в писания Голдстейна в «1984». Там утверждается:

«Социализм — теория, возникшая в начале 19-го века как последнее звено длинной цепи, восходящей к античным восстаниям рабов — все еще был сильно подвержен утопизму прошлых веков. Но каждая из новых версий социализма, появлявшихся начиная с 1900 года, все более открыто отходила от первоначальной цели — свободы и равенства... к четвертому десятилетию двадцатого века, все основные течения политической мысли были уже авторитарными... всякая новая политическая теория, как бы она не называла себя, возвращалась к иерархии и разделению.»

Именно в этот контексте надо воспринимать название государственной идеологии, правящей Океанией: «Ангсоц». Оруэлл вовсе не хотел, вопреки попыткам утверждать обратное, указать этим названием на то, что «Английский социализм» неизбежно ведет к тирании. Напротив — он указывал на то, что ничто не защищено от того тоталитарного этоса, чье развитие он наблюдал, и что даже его собственная традиция, традиция английского социализма, может быть искажена и вывернута в кошмарную догму. Невнимание левых к гражданским свободам потому так раздражало его, что, как он полагал, именно левые должны были бы лучше понимать опасность. Фашистские или капиталистические государства репрессивны по самой своей природе. Но Оруэлл принадлежал к социалистической традиции — той, которая не находит противоречия между равенством и свободой. Крик пишет:

«Он стоит в ряду тех английских социалистов, кто, как Моррис, Блэтчфорд, Тони, Коул, Ласки и Бивэн, полагали, что только в более эгалитарном, братском обществе гражданские свободы могут быть доступны для обычных людей.»

Оруэлл чувствовал, что социалисты, ведущие себя как деспоты, и «двоемыслие», которым они оправдывают свои действия, уводят почву из-под его ног. Например, в письме Вудкоку сразу после второй мировой войны, которое получатель приводит в своей биографии Оруэлла, тот пишет:

«Надеюсь, что FDC (Комитет в Защиту Свободы) что-то предпринимает по поводу постоянных требований поставить вне закона Мозли и пр. Позиция «Трибуны» кажется мне позорной. Когда на прошлой неделе Зиллиакус написал письмо, призывая, по сути, к введению фашистского законадательства и созданию категории граждан «второго сорта», никто не счел нужным ему ответить. Все вместе — не более, чем слегка замаскированное желание открыть охоту на людей, которые не могут себя защитить — поскольку Мозли с друзьями, очевидно, ни черта не значат и не могут рассчитывать на массовую популярность. По-моему, здесь все основания для памфлета — жаль, что я слишком плохо себя чувствую, и не могу ничего написать.»

Затем Оруэлл ссылается на стандартный (и порочный) аргумент левых: нельзя давать свободу тем, что желает запретить ее для других. Он отмечает:

«Если довести это до логического завершения, то для политической или интеллектуальной свободы не останется никакой возможности вообще.»

Однако неверно, что Оруэлл обратил внимание на этот вопрос только тогда, когда фашизм был явно и однозначно побежден. Той же теме посвящена сильная сцена в предвоенном «Всплывая за воздухом». Боулинг слышит оратора-антифашиста и размышляет:

«Как странно, подумал я, когда тебя знают как «г-на Такого-то и Такого-то, известного антифашиста». Какая чудная профессия — антифашист.»

Он продолжает:

«Все, что он говорит — это что Гитлер идет на нас, и надо собраться всем вместе и дружно возненавидеть его. В подробности он не вдается. Все респектабельно. Но видит-то он при этом совсем другое: себя, с металлической линейкой в руках, разбивающего человеческие лица в кровь. Фашистские лица, само собой. Я знаю, что видит он именно это. Я сам видел это — одну или две секунды, пока я был внутри его головы. Бац! Прямо между глаз! Кости вдавливаются вовнутрь, как яичная скорлупа; минуту назад было лицо — теперь только большой ком клубничного джема. Бац! Еще раз! Вот чем занята его голова, наяву и во сне. И чем больше он думает об этом, тем больше ему это нравится. И все в порядке, потому что разбитые лица принадлежали фашистам. Это прекрасно слышно в его голосе.»

Оруэлл, говоря через Боулинга, подводит итог митинга:

«Ненавить, ненависть, ненависть! Всем собраться и дружно возненавидеть! Еще и еще!»

Очевидно, что именно отсюда выросли пятиминутки ненависти, организованные правительством Старшего Брата в «1984» — те самые пятиминутки, которые, если их воспринимать в контексте сегодняшних политических стереотипов, кажутся прямолинейной сатирой на массовые шествия наподобие Нюрнбергских маршей, которые устраивают правые политические организации.

У Оруэлла были веские причины бороться с антифашистской охотой на ведьм — где жертва, обвиненная в политической ереси, автоматически теряет уважение и все права, и не имеет даже права голоса, чтобы защитить себя от диких обвинений, выдвигаемых преследователями. По грустной иронии судьбы, сам он столкнулся с подобным в Каталонии — куда отправился, чтобы сражаться с фашизмом в испанской гражданской войне. На родине он был связан с Независимой Рабочей Партией, и поэтому — более или менее случайно — попал в отряд ПОУМ, либертарианской социалистической группы, сотрудничавшей с анархистами. В результате он оказался свидетелм жестокого разгрома барселонских анархистов силами коммунистического правительства, и понял, что воюют не две стороны, но три. Правый переворот привел к бунту, который перерос в революцию. СССР, с молчаливого согласия капиталистическик государств, жестко подавлял прорывавшуюся истинную свободу и пытался восстановить буржуазную республику.

В эссе «Сор из испанской избы», опубликованном в 1937 году в «Новом Английском Еженедельнике», он писал:

«Когда я покидал Барселону в конце июня, тюрьмы были переполнены... Но вот что следует отметить: люди, сидящие сейчас в тюрьме — не фашисты, но революционеры; они там не потому, что взгляды их слишком правые — а потому, что они слишком левые. А посадили их туда коммунисты — те ужасающие революционеры, от самого имени которых у Гарвина начинается нервная дрожь. Настоящая борьба идет между революцией и контрреволюцией, между рабочими, которые пытаются удержать немногое, завоеванное в 1936м, и блоком либералов и коммунистов, которые с успехом все это у них отбирают. Печально, что лишь немногии в Англии уже осознали, что коммунизм сегодня стал контрреволюционной силой, что коммунисты повсюду сотрудничают с буржуазными реформистами, и используют всю мощь своей машины для того, чтобы подавить любую партию, подающую признаки революционных тенденций.»

Особенно взбесило Оруэлла то, как конфликт между коммунистами и анархистами освещался в западной капиталистической прессе — включая британскую. Газеты повторяли ложь, поданую из Москвы: якобы, анархисты есть не более чем фашистские провокаторы — в то время как он знал, что они-то и были настоящими революционерами.

Крик комментирует:

«До сих пор тяжело вспоминать, как мерзка, груба, фальшива была эта пропаганда. Оруэлл видел перед своими глазами не просто искажение фактов с помощью пристрастного их освещения, но в чистом виде изобретение истории на пустом месте. Уже тогда один из элементов «1984» воплотился в жизнь.»

Вся история вызвала своего рода катарсис, открыв Оруэллу глаза на природу английского левого движения — частью которого он с гордостью себя осознавал. Один раз, журнал «Нью-Стэйтсмен энд Нэйшн» заказал Оруэллу рецензию на книгу Франца Боркенау «Испанский пилот» — личного документального свидетельства, разоблачавшего заговорщическое, враждебное отношение коммунистов к их по-настоящему революционным соперникам из свободных левых. Но когда обзор был написан, редактор Кингсли Мартин отказался его печатать. По замечанию Оруэлла, этим он продемонстрировал «ментальность шлюхи». Были и физические угрозы. Когда один из соратников Оруэлла по ПОУМ, Стаффорд Коттман, вернулся в Англию с войны против фашизма, местные коммунисты устроили пикет возле его дома — называя его фашистом.

Сейчас, через много лет, все это по-прежнему хорошо нам знакомо. Исторический фашизм вымер, но это не мешает многим левым группам использовать ветхую антифашистскую риторику времен «народного фронта» для достижения собственных целей. Это слишком удобно для слишком многих заинтересованных лиц. Левые получают респектабельность, освещение в прессе и новых сторонников. Истэблишмент получает удобный канал для того, чтобы отвести от своих собственных дел радикальное недовольство. Но для всякого на левом фланге, кто считает, что равенство без свободы бессмысленно — такое положение дел есть дурной знак.

В первую очередь приходит в голову замечание Оруэлла о том, что отказывать в свободе кому-либо на том основании, что он сам хочет вам в ней отказать, есть лицемерие — а не повод ощущать собственное моральное превосходство — и то, как омерзительна по своей природе ментальность «ненависти, ненависти, ненависти». Но постоянное подчеркивание антифашизма в пост-фашистском мире вызывает не только этические, но и идеологические возражения. Например, то, как всякая идея, которую разделяли исторические нацисты или фашисты, автоматически рассматривается теперь как «прото-тоталитарная». Обычно таким образом «дискредитируют» национализм, иногда еще и энвиронментализм. Хотя история и учит нас тому, в какую сторону могут развиться и действительно развивались подобные взгляды, нет ни малейших причин считать, что такое развитие неизбежно. Национализм, например, был когда-то идеологией либералов; даже сегодня ни один человек в здравом уме не предполагает, что Шотландская Национальная Партия намеревается ввести к северу от границы диктаторское правление.

Точно такой же трюк применяли для «дискредитации» социализма. Человек с улицы верит, что из того, что Сталин правил под именем социалиста, следует, что социализм не работает и неизбежно ведет к тирании. Энвиронменталистам говорят, что их идеи обязательно вызовут к жизни еще одного демона вроде Пол Пота. Так же, как и «антифашистская» истерия, эти кампании идеологической клеветы имеют своей целью ослепить всякого, попавшего под влияние их порочной логики.

Тирания не связана с той или иной разновидностью идеологии. Оруэлл понимал это, когда изобразил в качестве виновника свой собственный «Английский социализм». Единственное необходимое условие для деспотизма — доступ к власти.

А ведь лучший способ, которым правящая система может спрятать собственное презрительное отношение к гражданским свободам — это связать с тиранией все возможные философские альтернативы. Пока недалекие буквалисты отправляются на охоту за ведьмами и рыщут в мутной воде радикального маргиналитета в поисках устаревших признаков потенциальной тоталитарности, настоящие поработители цепко держат в руках настоящую власть.

Чему нас учит Оруэлл — это тому, что современные левые в этом вопросе поразили сами себя в обе ноги, забили гол в собственные ворота, причем не один гол, а целых два. Во-первых, со времен гражданской войны в Испании они все чаще теряют из виду истинную тиранию капитализма, под гнетом которой все мы живем, принимая за чистую монету «западные», американоидные определения демократии и гражданских свобод, и попадают в ловушку, связывая с деспотизмом все системы политической философии, кроме капитализма — который и есть настоящее современное рабство.

Во-вторых, отказавшись ради архаического «антифашистского» крестового похода (куда менее обременительного, чем крестовый поход против капитализма) от принципиальной поддержки свободы слова, левые отвергли тем самым один из ключевых столпов собственного альтернативного мировоззрения.

Тот английский социализм, что вдохновлял Оруэлла, был нутряным, глубинным призывом к свободе. Это был голос крестьянских бунтов и радикальных движений левеллеров и диггеров. Это был вечный гимн благородного раба — скованного снаружи, свободного изнутри.

Ныне, похоже, он совершенно выпустил из рассмотрения ту огромную, многовековую несправедливость, против которой сражался, потерял силу, вытекающую из собственной фундаментальной правоты, и мутировал в неприглядную тварь, движимую идеологическим прагматизмом, обманом, трусостью, лицемерием, и говорящую на черством и нездоровом наречии, на котором, как предсказывал Оруэлл, «более не может быть высказана сама идея свободы».