Немногие романы, написанные людьми нашего поколения, получили такую популярность, как роман Джорджа Оруэлла «1984». Немногие, если таковые вообще были, настолько повлияли на политику. Название книги Оруэлла вошло в пословицу. Слова, придуманные им, — «новояз», «старояз», «изменчивость прошлого», «Старший Брат», «министерство правды», «полиция мыслей», «мыслепреступление», «двоемыслие», «неделя ненависти» и т. д. — вошли в политический словарь; их можно встретить в большинстве газетных статей и в выступлениях, где осуждается Россия и коммунизм. Телевидение и кино познакомили миллионы зрителей по обе стороны Атлантики с жутким лицом Старшего Брата и кошмаром предположительно коммунистической Океании. Роман стал для холодной войны чем-то вроде идеологического сверх-оружия. Ни в одной другой книге, ни в одном документе судорожный страх коммунизма, захлестнувший Запад после окончания Второй мировой войны, не отразился так ярко и не сфокусировался так остро, как в «1984».

Холодная война создала «социальный заказ» на такое идеологическое оружие точно так же, как она создала заказ на сверх-оружие физическое. Но сверх-оружие — это настоящее чудо технологии; и нет расхождения между целями его применения и намерениями его создателей: оно должно сеять смерть или хотя бы угрожать полным уничтожением. Книгу же, подобную «1984», можно использовать, не обращая особого внимания на намерения автора. Некоторые ее части можно вырвать из контекста, а другие, не служащие нужным политическим целям, игнорировать или полностью замолчать. Чтобы произвести требуемый эффект, книге, подобной «1984», не нужно быть даже литературным шедевром или хотя бы важной и оригинальной работой. Собственно, труд большой литературной ценности обычно слишком сложен по строению и утончен в формах и идеях, чтобы дать себя использовать в конъюнктурных целях. Как правило, его символы трудно переделать в завораживающие пугала, а идеи превратить в лозунги. Если слова великого поэта попадают в политический словарь, это происходит путем медленного, почти неуловимого проникновения, а совсем не с помощью неистового натиска. Литературный шедевр влияет на ум политика, оплодотворяя и обогащая его изнутри, а не оглушая снаружи.

«1984» — книга сильного и концентрированного, но вместе с тем наполненного страхами и ограниченного воображения. Враждебный критик уничтожающе назвал ее «политическим комиксом ужасов». Это несправедливое суждение: в романе Оруэлла есть определенные слои мыслей и чувств, поднимающие его выше такого уровня. Но несомненно символизм «1984» груб; его главный символ, Старший Брат, напоминает лешего из довольно бездарной детской сказки; а история Оруэлла разворачивается как сюжет дешевого научно-фантастического фильма, где механический ужас громоздится на другой механический ужас, так что в конце концов более тонкие идеи Оруэлла, его жалость к героям, сатира на современное ему общество (не 1984 года) могут и не дойти до читателя. Похоже, что роман «1984» не оправдывает репутацию Оруэлла как современного Свифта — репутацию, для которой «Ферма животных» давала определенный повод. Оруэллу не хватает богатства и тонкости мысли, философской беспристрастности, присущих великому сатирику. Его воображение свирепо и временами прозорливо, но ему не хватает широты, гибкости и оригинальности.

Отсутствие оригинальности иллюстрируется тем фактом, что Оруэлл позаимствовал идею «1984», сюжет, главных героев, символы и всю атмосферу изложения у русского писателя, который остался практически неизвестным на Западе. Этот писатель — Евгений Замятин, а заглавие его книги, послужившей Оруэллу образцом, было «Мы». Как и «1984», «Мы» — это «антиутопия», кошмарное видение будущего, плач Кассандры. Вся работа Оруэлла — английская вариация на темы Замятина; и возможно, только тщательность английского подхода придает книге определенную оригинальность.

Несколько слов о Замятине будут здесь вполне уместны: в биографии обоих писателей есть некоторое сходство. Замятин принадлежал к более раннему поколению: он родился в 1884 году и умер в 1937-м. Его ранние произведения, как и у Оруэлла, были реалистическими зарисовками из жизни нижнего среднего класса. Русская революция 1905 года сыграла для его жизни примерно ту же роль, что и гражданская война в Испании для Оруэлла. Он участвовал в революционном движении, был членом Российской социал-демократической партии (к которой тогда еще принадлежали и большевики, и меньшевики), его преследовала царская полиция. После поражения революции он поддался чувству «космического пессимизма» и порвал с социалистической партией — чего Оруэлл, менее последовательный и до самого конца не избавившийся от многолетней верности социализму, так и не сделал. В 1917 Замятин смотрел на новую революцию холодными глазами и без всяких иллюзий, убежденный, что ничего хорошего из нее не выйдет. После краткого тюремного заключения большевистское правительство разрешило ему выехать за границу. On писал «Мы» в начале 1920-х, живя в Париже на положении эмигранта.

Предположение о заимствовании Оруэллом основных элементов «1984» у Замятина — не домысел критика, питающего слабость к выискиванию литературных влияний. Оруэлл знал роман Замятина и восхищался им. Он написал о романе эссе, которое появилось в левой социалистической газете «Трибьюн», где Оруэлл был тогда литературным редактором, 4 января 1946 года, сразу после публикации «Фермы животных», но до начала работы над «1984». Это эссе интересно не только как убедительное доказательство о происхождении «1984», предоставленное самим Оруэллом, но и как комментарий относительно идеи, лежащей в основе как романа «Мы», так и «1984».

Эссе начинается рассказом Оруэлла о том, как он после тщетных поисков книги Замятина, длившихся годами, в конце концов нашел ее французское издание (под заголовком «Другие мы»), и как он был удивлен, узнав, что в Англии эта книга не печаталась. Впрочем, американское издание не вызвало особого интереса у публики. «Насколько я могу судить, — продолжает Оруэлл, — это не первоклассная книга, но определенно очень необычная, и поразительно, что ни один английский издатель не предпринял попытку нового издания». (Он завершает эссе словами: «Надо следить, когда выйдет английское издание»)

Оруэлл отмечает, что «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли «должно быть частично позаимствован» из романа Замятина и удивляется, почему «на это никогда не указывали». Книга Замятина, по его мнению, гораздо лучше и более «подходит под нынешнее положение дел», чем книга Хаксли. В ней рассматривается «восстание первобытного человеческого духа против рационализированного, механизированного, безболезненного мира».

«Безболезненный» — прилагательное неверное: мир Замятина наполнен ужасами не меньше, чем мир «1984». Оруэлл сам изложил в своем эссе краткий список этих ужасов, так что эссе сейчас читается как конспект «1984». Члены общества, описанного Замятиным, пишет Оруэлл, «настолько потеряли свою индивидуальность, что различаются только по номерам. Они живут в стеклянных домах..., чтобы политической полиции, известной под названием «Хранителей», было легче за ними следить. Они носят одинаковую форму и человеческое существо обычно называют «нумер» или «юниф» (от слова «униформа»)». Оруэлл замечает в скобках, что Замятин писал «до изобретения телевидения». В «1984» уже появилось это технологическое усовершенствование — вместе с вертолетами, с которых полиция наблюдает за домами граждан Океании в первых абзацах романа. От «юнифов» произошли «пролы». В замятинском обществе будущего так же, как и в «1984», любовь запрещена: половые сношения строго нормированы и разрешаются только как действие без всяких эмоций. «Единое государство управляется человеком, известным как Благодетель» — очевидным прототипом Старшего Брата.

«Руководящий принцип Государства: счастье и свобода несовместимы... Единое государство вернуло [человеку] счастье, забрав у него свободу». Оруэлл описывает главного героя Замятина как «что-то вроде утопического Билли Брауна из Лондон-тауна», которого «все время ужасают охватывающие его атавистические импульсы». В романе Оруэлла этот утопический Билли Браун переименован в Уинстона Смита, но проблема его осталась прежней.

Точно также Оруэлл позаимствовал у русского писателя и главный мотив сюжета. Вот как Оруэлл его определяет: «Несмотря на образование и бдительность Хранителей, многие из древних человеческих инстинктов никуда не делись». Главный герой Замятина «влюбляется (а это, конечно, преступление) в некую I-330» точно так же, как Уинстон Смит совершает преступление, влюбившись в Джулию. И у Замятина, и у Оруэлла любовная история перемешана с участием героя в «подпольном движении сопротивления». Повстанцы Замятина «не только замышляют низвержение Государства, но даже предаются при опущенных шторах таким порокам, как курение сигарет и употребление алкоголя»; Уинстон Смит и Джулия балуются «настоящим кофе с настоящим сахаром» в убежище над лавкой мистера Чаррингтона. В обоих романах преступление и заговор, естественно, раскрываются Хранителями или Полицией мыслей; в обоих герой «в конце концов спасается от последствий своего безрассудства».

Комбинация «лечения» и «пыток», которыми и у Замятина, и у Оруэлла бунтарей «освобождают» от атавистических импульсов, пока они не начинают любить Благодетеля или Старшего Брата, практически одинакова. У Замятина «власти объявили, что открыта причина недавних беспорядков: она в том, что некоторые человеческие существа страдают от болезни, называемой воображением. Был обнаружен нервный центр, ответственный за фантазию, и излечение заболевания стало возможным с помощью рентгенотерапии. Д-503 подвергся операции, после которой ему стало легко сделать то, что он все время считал себя обязанным сделать — выдать своих сообщников полиции». В обоих произведениях акт признания и предательство любимой женщины действует как лечение шоком.

Оруэлл ссылается на следующую сцену пытки из произведения Замятина: «Она смотрела на меня, крепко вцепившись в ручки кресла, — смотрела, пока глаза совсем не закрылись. Тогда ее вытащили, с помощью электродов быстро привели в себя и снова посадили под Колокол. Так повторялось три раза — и она все-таки не сказала ни слова».

В оруэлловских сценах пыток «электроды» и «ручки кресла» повторяются довольно часто, но Оруэлл гораздо изощреннее, садо-мазохистски описывает жестокость и боль. Например:

«Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого движения руки О'Брайена, в тело его хлынула боль. Боль устрашающая; он не видел, что с ним творится, и у него было чувство, что ему причиняют смертельную травму. Он не понимал, на самом деле это происходит или ощущения вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и суставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, но хуже боли был страх, что хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул зубы и тяжело дышал через нос, решив не кричать, пока можно».

Этот список заимствований Оруэлла далеко не полон, но вернемся от сюжетов обоих романов к их основной идее. Говоря о сравнении Замятина и Хаксли, Оруэлл пишет: «Интуитивное восприятие иррациональной стороны тоталитаризма — человеческие жертвоприношения, жестокость как самоцель, культ лидера, которому приписываются божественные черты — это то, что сделало книгу Замятина лучше книги Хаксли.» Мы можем добавить, что это и то, из чего сделана модель самого Оруэлла. Критикуя Хаксли, Оруэлл пишет, что тот не сумел найти никакой ясной причины, почему общество «дивного нового мира» должно быть так жестко и тщательно расслоено: «Целью является не экономическая эксплуатация... Нет жажды власти, нет садизма, нет жестокости любой природы. Те, кто уже на вершине, не имеют особых побуждений там оставаться и, хотя каждый счастлив пустым счастьем, жизнь стала столь бесцельна, что трудно поверить в то, что подобное общество способно выдержать испытание временем» (курсив мой). Напротив, общество замятинской антиутопии — может на взгляд Оруэлла выдержать испытание временем, потому что в нем доминирующим мотивом действий и причиной социального расслоения является не экономическая эксплуатация, в которой нет нужды, а именно «жажда власти, садизм и жестокость» «тех, кто стоит наверху». В этом легко узнать лейтмотив «1984».

В Океании технологическое развитие достигло столь высокого уровня, что общество могло бы полностью удовлетворить все свои материальные потребности и установить внутри себя равенство. Но неравенство и бедность поддерживаются, чтобы Старший Брат мог пребывать у власти. В прошлом, говорит Оруэлл, диктатура защищала неравенство, теперь неравенство защищает диктатуру. Но какой цели служит диктатура? «Партия стремится к власти исключительно ради нее самой... Власть — не средство; она — цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий — репрессии. Цель власти — власть».

Оруэлл задавался вопросом, намеревался ли Замятин сделать «советский режим особым объектом своей сатиры». Оруэлл не был в этом уверен:

«Похоже, Замятин имеет в виду не конкретную страну, а цели, к которым стремится индустриальная цивилизация. Он сильно уклоняется в примитивизм, это с очевидностью следует из романа «Мы». «Мы» — это фактически изучение машины, джина, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать обратно». Такая же точно неоднозначность авторской цели очевидна в «1984».

Предположение Оруэлла о Замятине было верным. Хотя Замятин находился в оппозиции к советскому режиму, сатира в адрес этого режима была не единственным и даже не главным пунктом. Как верно заметил Оруэлл, ранняя советская Россия не имела почти ничего со сверхмеханизированным государством замятинской антиутопии. Уклон писателя в примитивизм был в духе русской традиции, в духе славянофильства и враждебности по отношению к буржуазному Западу, прославления мужика и старой патриархальной России, в духе Толстого и Достоевского. Даже будучи эмигрантом, Замятин разочаровался в Западе совершенно по-русски. Временами казалось, что он наполовину смирился с советским режимом, когда тот уже создавал своего Благодетеля в лице Сталина. Если Замятин и направлял стрелы своей сатиры против большевизма, то только потому, что считал, что большевизм стремится к замене старой примитивной России на новое механизированное общество. Забавно, что он перенес свое повествование в 2600 год, как бы говоря большевикам: вот на что будет похожа Россия, если вам удастся добавить к вашему режиму основы западной технологии. У Замятина, как и у некоторых других русских интеллектуалов разочарованных в социализме, жажда примитивного образа мысли и жизни была естественна, так как примитивизм был все еще жив в русских корнях.

У Оруэлла не было, да и не могло быть настоящей ностальгии по доиндустриальному обществу. Ни в личном опыте, ни через исторические корни Оруэлл никогда не сталкивался с примитивизмом, кроме как во время своего пребывания в Бирме, где он вряд ли мог им увлечься. Но его приводили в ужас те цели, ради которых технику могли использовать люди, задумавшие поработить общество, и он тоже начинал ставить под сомнение и высмеивать «цели индустриальной цивилизации».

Хотя его сатира гораздо сильнее метит в Советскую Россию, чем сатира Замятина, не меньше сходства с Океанией Оруэлл усматривает в Англии своего времени, не говоря уже о Соединенных Штатах. В самом деле, общество, описанное в «1984», воплощает все, что он ненавидел и терпеть не мог в собственном окружении: однообразие и скуку английского промышленного пригорода, «грязное, закопченное и вонючее» уродство которого Оруэлл передал в своем натуралистическом, однообразном, гнетущем стиле; нормирование продуктов и правительственный контроль, которые Оруэлл наблюдал в Англии военного времени; «дрянные газеты, в которых нет почти ничего, кроме спорта, криминала и астрологии, пятицентовые бульварные рассказы, фильмы, пропитанные сексом» и так далее. Оруэлл хорошо знал, что таких газет в сталинской России нет и недостатки сталинской прессы совершенно иного рода. «Новояз» — гораздо меньше пародия на сталинские штампы, чем на «телеграфный» язык англо-американских журналистов, который он терпеть не мог, и с которым как практикующий журналист был хорошо знаком.

Легко увидеть, какие именно черты партии в «1984» скорее высмеивают английскую партию лейбористов, чем советскую коммунистическую партию. Старший Брат и его сторонники не пытаются научить рабочий класс теории — оплошность, которую Оруэлл мог бы приписать сталинизму в самую последнюю очередь. Его пролы «живут растительной жизнью»: «тяжелая работа, мелкие перебранки, фильмы, азартные игры... заполняют их умственный кругозор». Как дрянные газеты и пропитанные сексом фильмы, так и азартные игры — новый опиум для народа — не относятся к сценам из русской жизни. Министерство правды является очевидной карикатурой на лондонское министерство информации военных лет. Монстр, которого видел Оруэлл, как и любой кошмар, соткан из лиц, черт и форм всех сортов, знакомых и неизвестных. Талант Оруэлла и его оригинальность очевидны в его сатире на английскую жизнь. Но в популярности, которую завоевал «1984», этот аспект едва ли был замечен.

«1984» является свидетельством безнадежного разочарования не только в сталинизме, но и в социализме любых форм и оттенков. Это крик из бездны отчаяния. Что же повергло Оруэлла в эту бездну? Несомненно, зрелище великой сталинской чистки в 1936-38 годах, отголоски которой были слышны ему в Каталонии. Как человек чувствительный и честный, он не мог испытывать по отношению к происходящему ничего, кроме гнева и отвращения. Его совесть не успокаивалась оправданиями и софизмами сталинистов, которыми утешился, например, Артур Кестлер, писатель талантливый и утонченный, но не особо разборчивый в плане морали. Оправдания и софизмы сталинистов были или ниже, или выше уровня рассуждений Оруэлла — они были или ниже, или выше здравого смысла и упрямого эмпиризма Билли Брауна из Лондон-тауна, с которым Оруэлл отождествлял себя даже в наиболее мятежные и революционные моменты своей жизни. Он был оскорблен в своих убеждениях, шокирован, потрясен. Он никогда не был членом Коммунистической партии. Однако, как сторонник полутроцкистского ПОУМ, он, несмотря на все оговорки, чувствовал некую солидарность и общность целей с советским режимом во время всех перемен и метаморфоз последнего, которые были для Оруэлла чем-то туманным и экзотичным.

Чистка и ее испанские отголоски не только разрушили эту общность целей. Они не только заставили его увидеть пропасть между сталинистами и антисталинистами, внезапно разверзшуюся посреди построенной в боевой порядок республиканской Испании. Этот непосредственный результат чистки отступил на второй план перед «иррациональной стороной тоталитаризма — человеческими жертвами, жестокостью как самоцелью, культом Вождя», и «духом зловещих рабовладельческих цивилизаций древнего мира», распространяющемуся в современном обществе.

Подобно большинству английских социалистов, Оруэлл никогда не был марксистом. Философия диалектического материализма всегда была слишком сложной для его понимания. Скорее инстинктивно, чем сознательно он стал стойким рационалистом, а марксизм и рационализм — это не одно и то же. Вопреки мнению, широко распространенному в англосаксонских странах, философия марксизма вовсе не рационалистична: она не верит, что человеческие существа обычно руководствуются рациональными мотивами и что их можно убедить перейти к социализму доводами рассудка. Сам Маркс начал «Капитал» с тщательно продуманного исторического и философского исследования «фетишистского» образа мышления и поведения, берущих начало в «товарном производстве» — то есть в том, что человек работает для рынка и зависит от рынка. Классовая борьба, как ее описывает Маркс, процесс какой угодно, но только не рациональный. Это не мешает рационалистам от социализма время от времени называть себя марксистами. Но настоящий марксист может считать свой ум более подготовленным (по сравнению с умом рационалиста) к проявлениям иррациональности в человеческих делах, даже к таким, как великая сталинская чистка. Он может расстроиться, испытать чувство подавленности, но его мировоззрение не будет поколеблено. Рационалист же потерян и беспомощен, когда внезапно сталкивается лицом к лицу с иррациональностью человеческого существования. Если он будет цепляться за рационализм, реальность ускользнет от него. Если он будет преследовать реальность и попытается ухватить ее, ему придется расстаться с рационализмом.

Оруэлл гнался за реальностью и вдруг обнаружил, что у него нет ни сознательного, ни бессознательного представления о жизни. С тех пор мысли о чистках не покидали его. Напрямую или косвенно они стали главной темой почти всех произведений, написанных Оруэллом после пережитого им в Испании. Это была благородная одержимость, одержимость разума, не склонного к удобному самообману и прекращению борьбы с тревожащими моральными проблемами. Но увлеченный борьбой с чистками, его разум заразился их иррациональностью. Он оказался неспособным объяснить происходящее на знакомой ему основе эмпирического здравого смысла. Отходя от рационализма, Оруэлл все больше видел реальность сквозь темные очки квази-мистического пессимизма.

О «1984» писали, что эта книга — плод фантазии умирающего человека. В этом есть доля истины, хотя и не вся истина. Работа над книгой действительно была последней лихорадочной вспышкой в жизни Оруэлла. Отсюда экстраординарная, мрачная глубина видения и языка, и почти физическое чувство пыток, которым его собственное творческое воображение подвергает главного героя. Он отождествляет свое собственное увядающее физическое существование со слабеющим и усыхающим телом Уинстона Смита, которому он передает и в которого он вкладывает свои собственные предсмертные боли. Он проецирует последние спазмы собственного страдания на последние страницы последней книги. Но главное объяснение внутренней логики оруэлловского разочарования и пессимизма следует искать не в предсмертной агонии писателя, но в чувствах и мыслях живого человека, в его судорожной реакции побежденного рационализма.

«Я понимаю КАК: я не понимаю ЗАЧЕМ» — это лейтмотив «1984». Уинстон Смит знает, как функционирует Океания и как действует ее тщательно разработанный механизм тирании, но основная причина и главная цель ему неизвестны. Он обращается за ответом к страницам «Книги», таинственного образца «преступной мысли», написанного Эммануэлем Голдстейном — вдохновителем тайного Братства. Но успевает прочитать только те главы «Книги», которые давали ответ на вопрос «Как?». Полиция мыслей нагрянула к нему в тот самый момент, когда он только приступал к главам, обещающим объяснить «Зачем?», и этот вопрос остался без ответа.

Это было собственным затруднением Оруэлла. Он задавал вопрос «Зачем?» не столько о своей Океании, сколько о сталинизме и великой чистке. Естественно, в один прекрасный день он обратился за ответом к Троцкому: именно у Троцкого-Бронштейна он позаимствовал несколько отрывочных биографических данных вплоть до внешнего облика и еврейского имени Эммануэль Голдстейн. Фрагменты «Книги», которые занимают так много страниц в «1984», также явный, хотя и не слишком удачный пересказ «Преданной революции». Оруэлл был поражен моральным величием Троцкого и в то же время не до конца доверял ему и сомневался в его правоте. Противоречивость его взглядов на идеи Троцкого нашла свое выражение в отношении Уинстона Смита к Голдстейну. До самого конца Смит так и не смог выяснить, существовали ли Голдстейн и Братство на самом деле или были состряпаны полицией мыслей. Барьером между идеями Троцкого и собственными мыслями — барьером, который Оруэлл так и не сумел преодолеть, были марксизм и диалектический материализм. Он нашел у Троцкого ответ на вопрос «Как?», но не нашел ответа на вопрос «Зачем?».

Но Оруэлл не мог удовлетвориться историческим агностицизмом. Он был кем угодно, только не скептиком. Скорей у него была фанатичная натура, полная решимости получить быстрые и четкие ответы на поставленные вопросы. Теперь его душа напряглась недоверием и подозрительностью, поиском темных заговоров, замышляемых ИМИ против добропорядочного Билли Брауна из Лондон-тауна. ОНИ — это нацисты, сталинисты, Черчилль и Рузвельт и, конечно все, кто защищал государственную идею, ведь в сущности Оруэлл был простодушным анархистом и в его глазах любое политическое движение теряло смысл существования в тот самый момент, когда приобретало государственный смысл. Ему не приходило в голову анализировать сложную социальную подоплеку, размышлять и давать объяснение запутанным политическим мотивам, расчетам, страхам и подозрениям, разглядеть за ИХ действиями вынуждающие обстоятельства. Понятия социальных сил и тенденций, исторической неизбежности вызывали в нем подозрительность и раздражение. Однако без этих понятий (умеренно и должным образом используемых) никакой реалистический ответ на вопрос, занимавший Оруэлла, дать вообще нельзя. Он видел перед собой деревья, вернее одно дерево, но не видел леса. Кроме того, недоверие к историческим обобщениям заставило его уцепиться за самое старое, самое банальное, самое абстрактное, метафизическое и бессмысленное из всех исторических обобщений: все ИХ планы, заговоры и дипломатические шаги имеют один-единственный источник. И источник этот — «садистская жажда власти». Так Оруэлл перепрыгнул от будничного рационалистического здравого смысла к мистицизму жестокости, который вдохновил «1984».

В романе «1984» господство человека над машиной достигло столь высокого уровня, что общество в состоянии производить блага для каждого в изобилии и положить конец неравенству. Однако неравенство и нужда поддерживаются только для того, чтобы удовлетворить садистские наклонности Старшего Брата. К тому же мы даже не знаем, существует ли Старший Брат в действительности или это только миф. Океанию терроризирует коллективная жестокость партии (не обязательно конкретных ее членов, которые могут быть разумными и благонамеренными людьми). Тоталитарным обществом правит идея садизма. Оруэллу казалось, что он вышел за рамки привычного и, как он полагал, за рамки ложных концепций социальных классов и классовых интересов. Но в терминах марксизма интерес социального класса подразумевает хотя бы какую-то связь с личными интересами и социальным положением своих членов, даже если классовый интерес не представляет простую сумму личных интересов. В оруэлловской партии целое не несет никакой связи с частями. Партия не является социальным органом, приводимым в действие каким-либо интересом или целью. Это фантомообразная эманация всего гадкого, что есть в человеческой природе. Она метафизична, безумна и торжествующа. Дух Зла.

Конечно Оруэлл писал «1984» как предупреждение. Но предупреждения не получилось, потому что в основе романа лежит безысходность. Оруэлл воспринимал тоталитаризм как нечто, останавливающее историю. Старший Брат непобедим: «Если вы желаете картину будущего, то представьте себе ботинок, топчущий человеческое лицо — навсегда». Он проецировал зрелище великой чистки на будущее и видел его навсегда там застывшим. Он оказался неспособным воспринимать события реалистически во всем комплексном историческом контексте. События были чрезвычайно «иррациональны» и вследствие этого Оруэлл стал воспринимать их иррационально, подобно психиатру, чей рассудок помутился из-за слишком близкого пребывания рядом с безумием. «1984» фактически стал не предупреждением, а пронзительным криком, оповещающим о приходе черного тысячелетия, тысячелетия вечных мук.

Крик, подхваченный средствами массовой информации того времени, вверг в ужас миллионы людей. Но он не помог им увидеть более отчетливо те проблемы, с которыми боролся мир, не углубил их понимания. Это только увеличило и усилило волну паники и ненависти, прокатившуюся по миру и сбившую с толку простые умы. «1984» научил миллионы видеть конфликт между Востоком и Западом в черно-белых тонах, показал им чудовищное привидение, и чудовищного козла отпущения от всех болезней, которыми страдает человечество.

В начале атомного века мир живет в состоянии апокалиптического ужаса. Это и есть причина, по которой людей так волнуют мотивы Апокалипсиса в произведениях литературы. Однако не Старший Брат выпустил на волю атомного и водородного апокалиптических монстров. Главная трудность современного общества состоит в том, что оно все еще не научилось приспосабливать свой образ жизни и свои социально-политические институты к огромным достижениям технического знания. Мы не знаем, как повлияла атомная и водородная бомба на сознание миллионов людей, живущих на Востоке, где боль и страх могут быть скрыты за фасадом поверхностного (или даже растерявшегося?) официального оптимизма. Но было бы опасно не видеть того факта, что миллионы людей на Западе, может статься, будут в страданиях и страхе спасаться бегством от собственной ответственности за судьбу человечества и выплеснут свой гнев и отчаяние на огромного монстроподобного козла отпущения, которого оруэлловский «1984» создал перед их глазами.

«Вы читали эту книгу? Вы должны прочитать ее. Тогда вы узнаете, почему мы должны сбросить атомную бомбу на коммуняк» — такими словами несчастный слепой продавец газет рекомендовал мне «1984» в Нью-Йорке за несколько недель до смерти Оруэлла.

Бедный Оруэлл, мог ли он когда-либо представить, что его книга станет столь известным мероприятием в программе Недели ненависти?

Комментарий.

Это мнение основано на личных воспоминаниях и на анализе работы Оруэлла. Во время последней войны Оруэлл, кажется, заинтересовался критическим, хотя несколько необычным, содержанием моих статей о России, появившихся в «Экономисте», «Обозревателе» и в «Трибьюн». (Позже мы оба были корреспондентами «Обозревателя» в Германии и иногда делили комнату в лагере для журналистов). Мне понадобилось немного времени, чтобы разглядеть за нашим внешним согласием различие в подходах. Помню, как озадачило меня упрямство, с которым Оруэлл рассуждал о «заговорах», а его политические рассуждения поразили своей схожестью с фрейдистской сублимацией мании преследования. Он, например, был непоколебимо убежден, что Сталин, Черчилль и Рузвельт сознательно создали заговор, чтобы поделить мир, причем поделить с пользой для себя и потом вместе его поработить (я могу проследить идею Океании, Остазии и Евразии как раз в этом времени). «Они все хотят власти», — постоянно повторял он. Когда один раз я указал ему, что под внешней солидарностью Большой Тройки можно разглядеть сильные противоречия, которые уже выходят на поверхность, Оруэлл проявил такую испуганность и недоверчивость, что потом даже изложил нашу беседу в колонке в «Трибьюн» и добавил, что не наблюдает никаких признаков конфликта, о котором я говорил. Это было во время Ялтинской конференции или сразу после нее, когда не требовалось особого предвидения, чтобы понять, что будет дальше. Что поразило меня в Оруэлле, так это отсутствие чувства истории и психологического понимания политической жизни, сочетающиеся с острой, хотя и узкой, проницательностью в некоторых аспектах политики и с несгибаемой твердой убежденностью.