Многие из моих ровесников помнят, наверное, литературные викторины, которыми нас когда-то пытались отвлечь от более свойственных подросткам занятий: назовите писателя, автора трех романов на букву «О». Начну по канонам традиции: назовите самого популярного серьезного писателя XX века. Не получается? Тогда попытайтесь с трех намеков.

Первый: нет, это не тот, о ком вы сразу подумали, но о нем мы сегодня тоже вспомним.

Второй: в силу известных исторических обстоятельств, популярность этого писателя в России далеко уступает той, какой он пользуется на Западе.

Третий, и уже, фактически, подсказка: его самые известные книги написаны, по крайней мере формально, в жанре фантастики.

Речь, конечно же, идет о Джордже Оруэлле — в этом году исполняется 100 лет со дня его рождения. Его книги переведены на 70 языков. Четверть века спустя после его смерти они продавались, учитывая только англоязычные оригиналы, невероятным темпом в 1340 экземпляров в день. Многие из выражений Оруэлла стали частью повседневного языка, и в этом ему, пожалуй, нет равных среди современников — приходится вспомнить Шекспира. Столетие, в котором он жил, навсегда обогатило историю фиктивной цифрой 1984, которую, наверное, будут помнить даже тогда, когда большинство реальных изгладится в среднестатистической человеческой памяти.

Его настоящее имя — Эрик Блэр. Он родился в Индии, в семье британского государственного служащего, и в возрасте 1 года был увезен в Англию. Благодаря своим способностям он сумел поступить в самую привилегированную школу страны, колледж Итон. Но здесь начинается духовная эволюция, окрасившая всю его дальнейшую недолгую жизнь. Он стал намеренно учиться спустя рукава, чтобы не угодить в первые ученики, а затем, вместо того, чтобы поступить в университет, отправился в Бирму, где 5 лет прослужил полицейским. В 1927 году, находясь в отпуске в Англии и не имея никаких перспектив трудоустройства, он бросил работу.

Последующие четыре года он провел практически в добровольной нищете, бродяжничал, нанимался разнорабочим. Воспоминания об этом периоде его жизни под названием «На дне в Париже и Лондоне» были опубликованы в 1933 году — впервые под псевдонимом Джордж Оруэлл.

Следующим этапом стала гражданская война в Испании, куда Оруэлл отправился добровольцем воевать в рядах республиканцев и где он был ранен. Здесь он впервые познакомился со сталинизмом в полевых условиях, и об этом он написал книгу «Памяти Каталонии». С этих пор и до конца жизни за ним закрепилась репутация ведущего критика сталинизма в британском левом движении.

Когда началась Вторая Мировая война, Оруэлл, к этому времени писатель со сложившийся репутацией, впервые за многие годы вновь поступил на службу — в так называемый Восточный отдел радиостанции BBC, где, вместе с другими известными литераторами, такими как Томас Элиот и Луис Макнис, он готовил передачи для Индии, чтобы укреплять там боевой дух. Но нелюбовь к регулярной службе, а в особенности к пропаганде, подавить не удалось, и в 1943 году Оруэлл положил конец своей карьере на радио. В его последнем романе «1984» знаменитая комната пыток выведена под тем же номером, 101, что и кабинет в BBC, где проходили летучки Восточного отдела.

А в следующем году он закончил работу над книгой «Скотный двор», яростной сатирой на советский строй и историю СССР. Прямота этой книги сослужила ему плохую службу — дело в том, что эта повесть о животных, сбросивших бремя человеческого гнета и подпавших под еще более жестокий гнет собственных вождей, привязана к советской истории в самых мельчайших эпизодах, в ней можно найти и Кронштадское восстание, и пятилетки, и московские показательные процессы, и пакт Молотова-Риббентропа и даже, по горячим следам, Тегеранскую конференцию. Публиковать такую книгу в разгар военной дружбы союзников было неполитично, и Оруэлл нашел себе издателя только через год. Книга сразу же принесла ему мировую славу и материальное благосостояние.

К этому времени писатель был уже тяжело болен туберкулезом, неизлечимым в отсутствие еще не изобретенныъх лекарств. Зная, что его дни сочтены, он, вместо того, чтобы по обыкновению других литераторов, отправиться куда-нибудь на Капри, поселился на уединенном и холодном острове Джура на севере Шотландии. Здесь, когда болезнь ненадолго отпускала, он работал над своей самой знаменитой и последней книгой. В 1950 году он скончался в возрасте 46 лет.

Даже из этого стенографического очерка жизни видно, что Джордж Оруэлл был не вполне обычным человеком. Другая подобная биография навела бы на мысль, что мы имеем дело с патологической неприспособленностью, но к Оруэллу следует подходить с иной меркой: он был одержим. Из всех исторических бед человечества самой тяжкой ему представлялось социальное неравенство, и борьбе с ним он посвятил себя целиком. Вся линия его поведения, начиная со школы, была подчинена единой цели — он сознательно старался деклассировать себя, вывести за пределы того среднебуржуазного слоя, который, по его понятиям, пользовался незаслуженными привилегиями на фоне страданий обездоленных.

Отсюда — его беспощадный аскетизм. В статье, опубликованной в журнале «New Yorker», критик Луи Менанд описывает эти личные странности подробно: Оруэлл истреблял в своей жизни любые признаки комфорта, он выходил зимой без пальто и шляпы, пил, в подражание пролетариату, чай из блюдечка, ходил всегда в одном и том же пиджаке и, даже разбогатев, жил в условиях, близких к трущобным, а во дворе держал козу. Иными словами, он жил как верил, то есть, выражаясь словами другого писателя, «жил не по лжи», даже если это шокировало его друзей и почитателей.

Столетний юбилей можно рассматривать как повод для переоценки, и личные странности Оруэлла не вызывают у Менанда симпатии. Что же касается его мировоззрения, то и тут у критика есть сомнения. Оруэлл, конечно же, ненавидел сталинизм и прочие разновидности коммунизма, но он до конца жизни оставался социалистом, и его отношение к капиталистическим странам было далеким от положительного.

«В мире существуют Большие Братья и полиция мысли, точно так же, как существуют лжецы и сумасшедшие. Возможно, в намерение «1984» входило обличение истинной природы советского коммунизма — однако, поскольку там описан мир, в котором нет нравственных различий между тремя вымышленными империями, доминирующими на земном шаре, роман в конечном счете побудил людей видеть тоталитарные «тенденции» повсюду. Был тоталитаризм наглядный, в России и Восточной Европе, но был также и неочевидный тоталитаризм в так называемом «свободном мире». Когда говорят о Большом Брате, обычно имеют в виду систему тайного надзора и манипуляции, гнета под личиной демократии. «1984» научил людей верить в заговор правительства против свободы. Именно поэтому «Общество Джона Бёрча» использовало 1984 в телефонном номере своего вашингтонского офиса».

Луи Менанд отмечает свойства Оруэлла, вернее свойства его прозы, которые так располагают к нему читателя. Прежде всего, это — нарочитая простота, отказ от выпячивания фигуры автора. Оруэлл всегда говорит с читателем прямо, и говорит ему только то, что хочет сказать. Его стиль неизменно прост, и оставляет впечатление предельной искренности, не искаженной вниманием автора к собственной репутации.

Но одной писательской репутации Менанду недостаточно, и он пытается представить нам Оруэлла как человека, раздираемого противоречиями. Хотя он был, может быть, самым беспощадным и проницательным критиком коммунизма, он до конца дней оставался, по крайней мере в собственных глазах, левым, приверженцем социализма, хотя мнение о своих соратниках по движению всегда имел крайне невысокое — обо всем этом «безотрадном племени носителей сандалий и бородатых любителей фруктовых соков, которые слетаются на запах «прогресса», как навозные мухи на дохлую кошку». Оруэлл ровным счетом ничего не понимал в экономике и представлял себе возможную будущую гармонию в виде полной национализации, он вовсе не отрицал необходимости насильственных социальных переворотов. И хотя большинство из числа его немногих единомышленников на левом фланге были американцы, он ничего не знал об Америке и считал ее социальный строй обреченным. Оруэлл, по мнению Менанда, был честным и порядочным человеком — но он был неправ.

Развенчание Луи Менандом одного из кумиров века не могло не вызвать резкой отповеди, и она не заставила себя ждать. На страницах журнала «New Republic» член его редколлегии Лион Уизелтир резко выступил против ревизионизма в отношении Оруэлла. Этот ревизионизм имеет долгую историю, он зародился еще при жизни писателя. Правда, в то время как Менанд критикует его с позиций политического центра, пеняя на недооценку капитализма и вообще «свободного мира», как правило критика в адрес Оруэлла, притом самая яростная, традиционно раздавалась с левого фланга, из уст его предполагаемых единомышленников. В этом лагере Оруэлла изначально провозгласили предателем — не потому, что он критиковал сталинизм, в котором многие, и во многом благодаря ему, тоже вскоре разочаровались, а потому, что он делал это с такой беспощадной прямотой и беспристрастностью, что выдавал, так сказать, профессиональные секреты, выносил мусор из избы. Оруэлл, независимо от его менявшихся и непоследовательных взглядов, изобличил сущность коммунистического гнета с такой силой, что у противников просто не осталось аргументов — для этого надо было, по меньшей мере, написать художественный эквивалент «Скотного двора» или «1984». Оруэлл на протяжении всей жизни был закоренелым одиночкой, а аргументы одиночки толпе опровергать не по силам.

По словам Лиона Уизелтира, Джордж Оруэлл принадлежит к числу тех немногих людей, которых в наш циничный постмодернистский век еще можно и должно брать себе в жизненные образцы. Его статус в глазах его ценителей — нечто близкое к святости, хотя совершенно светской. И совсем не важно, что возведение на подобный пьедестал наверняка вызвало бы у самого Оруэлла приступ иронического смеха. Он был поборником равенства во что бы то ни стало и любой ценой, и эту кость никак не проглотить умеренному центристу вроде Луи Менанда.

Может быть, интереснее всего оценка, которую дает писателю некогда британский, а ныне американский журналист Кристофер Хитченс. Подобно Оруэллу, Хитченс всю свою жизнь провел на левом фланге политического спектра, обличая изъяны американского общества на страницах журнала «Nation». С другой стороны, опять же подобно Оруэллу, с которым многие его сегодня сравнивают, Хитченс пронес через всю жизнь нравственные принципы, несовместимые с левым правоверием. Нравственные принципы вообще имеют свойство взрывать любую идеологию. Главным занятием Хитченса всегда было развенчание фальшивых авторитетов, не взирая на их убеждения, и в числе его жертв — репутации Уинстона Черчилля, матери Терезы, а в последние годы — ветерана американской дипломатии Генри Киссинджера, которого Хитченс провозгласил одним из главных военных преступников второй половины XX века.

Недавно у Кристофера Хитченса вышла книга «В чем значение Оруэлла», где он пытается дать обстоятельную оценку личности и творчеству знаменитого писателя. Одна из главных черт Оруэлла, которую он выделяет — его невысокое мнение о самом себе, великое смирение, которое почти никогда не ассоциируется с литературным талантом в лучах славы. Вот как говорит об этом сам Кристофер Хитченс в интервью корреспонденту журнала «Atlantic».

«Мне кажется, он считал, что существует нравственная ценность, присущая приверженцу проигрывающей стороны. Он, видимо, полагал, что есть нечто утверждающее в том, что ты всегда на стороне побежденных, а это придавало вероятности доказательству его правоты — искушение, которому подвержены многие. У моего друга Ричарда Риса есть хорошая книга о нем, которая называется «Беглец из лагеря победы». Имеется в виду замечание Симоны Вайль о том, что справедливость — всегда беженец из лагеря победителей. Так что возможно, что было легкое чувство превосходства в связи с тем, что он был всегда вместе с оборванной кучкой неудачников, и возможно, что он находил в этом некое основание для торжества. Я нахожу это простительным, поскольку побежденные стороны, на которые он становился, были достойны уважения».

Судя по всему, Оруэлл был пессимистом, всерьез полагавшим, что мрачные пророчества «1984» в конечном счете станут явью. Но при этом он не считал неизбежность победы зла достаточным аргументом в пользу того, чтобы отступиться от защиты добра. Он полагал, что умереть на стороне обиженных — достойнее, чем искать компромисса с обидчиками. И если он видел последних не только в лице свиней, то есть коммунистов, но и в лице людей, которые в «Скотном дворе» олицетворяют капиталистический гнет, в этом нет большой беды. Он не был всезнайкой, обладателем истины в последней инстанции, он, скорее всего, даже не был по-настоящему великим писателем, но он был неколебимо честен — невиданная добродетель в рядах идеологов, упразднивших само понятие честности. Еще раз — слово Кристоферу Хитченсу.

«По-моему, Ханна Арендт сказала, что одно из величайших достижений сталинизма — это подмена всех дискуссий с применением аргументов и доказательств проблемой мотива. Если кто-то, к примеру, говорил, что многим в Советском Союзе не хватает еды, имело бы смысл ему ответить: «Это не наша вина, это погода, плохой урожай или еще что-то». Вместо этого всегда было: «А почему этот человек об этом говорит, и почему на страницах такого-то журнала? Это, наверное, часть какого-то плана».

В какой-то степени эта ментальность, конечно же, видна в том, как старые приверженцы левого движения пишут об Оруэлле. Они никогда не теряют этой идейной привычки.

Между прочим, в мягкой форме это — политическая корректность. То есть, люди, говорящие о политической корректности как о своего рода полиции мысли не имеют понятия о том, что такое полиция мысли. Но политическая корректность — это та же ментальность. Это значит, что любой интеллектуальный аргумент обречен. Объективная истина попросту становится объектом насмешек, потому что очевидно, что никакой объективности не существует:»

Эта странная черта, искать в словах собеседника не правды, а мотива, до сих пор сохранилась в характере постсоветского человека, вдолбленная десятилетиями пропаганды. Кто из нас не ловил себя на чувстве, что нас не очень занимает, что нам говорит собеседник — мы пытаемся понять, что он нам хочет этим сказать. Оруэлл был не единственным, но одним из первых и немногих, кто не оставлял у читателя сомнений в том, что говорит именно то, что хочет сказать, без тайных мотивов.

И здесь наступает момент, когда уже нельзя больше увернуться от проблемы, возникшей в самом начале сегодняшней беседы. Жанр сравнительных жизнеописаний, изобретенный Плутархом, требует поставить Джорджа Оруэлла рядом с другой крупной фигурой минувшего столетия и хотя бы бегло пройтись по параллельному списку заслуг и недостатков.

Такое сравнение более чем оправданно: в каком-то смысле Оруэлл был Солженицыным, опередившим свое время. Когда «Архипелаг ГУЛАГ» впервые вышел на Западе, он, бесспорно, произвел сенсацию, но она была вызвана скорее обилием жутких подробностей, чем самой идеей коммунизма как воплощения зла. К этому времени убежденных сталинистов на Западе уже практически не было именно потому, что «Скотный двор» и «1984» сделали их существование невозможным. Мне кажется, что сегодня «Архипелаг» постепенно становится достоянием истории — он навсегда останется свидетельством нетерпимости и жестокости человека по отношению к человеку, но свидетельством, привязанным к конкретному времени и месту. Что же касается «1984», то, хотя реальный год под таким номером давно миновал, роман по-прежнему сохраняет ауру жуткого пророчества на все времена, пусть это и не по сердцу Луи Менанду. И такой контраст тем более удивителен, что Солженицын всю жизнь облекал себя именно в мантию пророка и выдвигал собственную личность на первый план, в то время как Оруэлл был полностью свободен от подобных претензий и тщательно прятался за кулисами собственных произведений. Солженицын всегда хотел стать победителем и всегда чувствовал себя победителем, он не читал Симоны Вайль.

Для того, чтобы выйти за узкие пределы писательского призвания и стать почти небывалым в наше время образцом образа жизни, вовсе не нужно умение удержаться на первом плане и наводить на себя верные ракурсы, а ракурсы, в которые попадал Солженицын, далеко не всегда были верными. За рамками чистой литературы трудно всерьез сравнивать человека, покровительственно озирающего страну с подножки персонального поезда, и чахоточного аскета с его козой на заднем дворе. Солженицын в своих произведениях учил нас жить не по лжи, подкрепляя свои доводы заботливо лелеемым личным авторитетом. Оруэлл ничему не учил, он просто жил не по лжи, заплатив за свои убеждения жизнью, полной лишений, и безвременной смертью. Его-то невозможно себе представить во френче деспотического индпошива, который конструировал себе в вермонтском изгнании претендент в пророки.

Герой Оруэлла, Уинстон Смит, не выдержал испытания комнатой номер 101 и полюбил Большого Брата. Оруэлл в своем пожизненном смирении прекрасно понимал, что сумма общего зла в состоянии сломить любого человека, и что сила такого человека — не в героическом моментальном противостоянии, а в тихом ежедневном сопротивлении, где даже естественные жесты, даже половой акт, как это и случилось в жизни Смита, обретает черты бунта. Герои Солженицына, в первую очередь те, кому он подарил эпизоды собственной биографии — это не столько примеры, сколько проповедники с претензией на лидерство, это претенденты на френч Большого Брата просто потому, что, как им кажется, он сидел бы на них лучше, они бы исполнили эту роль справедливее.

Может быть, несправедлив тут как раз я сам, и имело бы смысл дожить до столетия самого Солженицына, чтобы по достоинству и с подобающей дистанции сравнить эти две центральные фигуры века — и я называю их центральными вполне сознательно, потому что Сталин или Гитлер — просто убийцы, какие существовали всегда, а люди, способные открывать нам глаза на мир, случаются гораздо реже, чем убийцы. Но Солженицыну уже и так за восемьдесят, круглая дата не за горами — сегодня почти в два раза старше Оруэлла, и от итога этого по-своему великого пути уже не отвернуться. Царский поезд, с триумфом прокатившийся вдоль трети земной параллели, уже больше не под парами — независимо от миссии, взятой на себя машинистом, он навсегда затерялся где-то в дачной местности Подмосковья.

И в этом для нас нет никакого нового урока: венец святости обретает не тот, кто учит говорить правду, а тот, кто эту правду говорит.