В 1984 году мир отмечал очень странный юбилей: не дату рождения или смерти писателя, не год выхода в свет его книги, а год, обозначивший время действия в книге. Случай, кажется, единственный в мировой литературе. В тот год («последний год застоя», по новейшей хронологии) и в наших газетах появились сообщения о «юбилейной» книге, туманные и столь противоречивые, что их можно посчитать за одно из первых и совершенно непреднамеренных проявлений плюрализма. В одних статьях говорилось, что этот антисоветский роман вопреки воле его талантливого автора стал «зеркалом капиталистической действительности»; в других, напротив, утверждалось, что автор бездарен, а на гребень мировой славы его вознесла конъюнктурная волна. Последнее утверждение можно опровергнуть, даже не читая романа, — достаточно заглянуть в любое библиографическое издание. Так, в библиографии утопической литературы, изданной в Бостоне в 1979 году, на страницах, отведенных 1948-1949 годам, означено: «Блэр Э., „1984“ (псевдоним: Дж. Оруэлл) — классическая тоталитарная дистопия» (вид негативной утопии). Только редкая в библиографиях оценка — «классическая» — выделяет знаменитую книгу: в 1948-1949 годах каждая третья из выходивших в свет утопий была негативной. Да, это годы «холодной войны», но листаем наугад десять страниц назад и вперед — и оказывается, что и в 1936-1937 и в 1972-1973 годах та же самая картина. Почти все эти книги ныне забыты, а слава Оруэлла, как и его предшественников — Замятина и Хаксли, не тускнеет. Конфронтации сменялись конвергенциями, а поток изданий «1984» пресекал все холодные и теплые течения, и когда воображаемый год догнал хронологический, популярность книги достигла пика. По сведениям журнала «Футурист», к февралю 1984 года только в Англии имелось одиннадцать миллионов копий. Заметим сразу, что ожидание оруэлловского кошмара именно к 1984 году — результат массовой аберрации читательского восприятия: герой живет при ангсоце четвертый десяток — стало быть, «последняя в мире тоталитарная революция» произошла в середине XX века. Во всяком случае, оторвав листок календаря, люди с облегчением вздохнули: как ни кошмарен этот мир, оруэлловский — страшнее. Похоже, что 1984 — год, который никогда не наступит, обнадеживали нас футурологи. Но не точней ли мнение историков о фантазиях Оруэлла и Хаксли: если мы еще не дожили до описанного ими будущего, то этим мы в какой-то мере обязаны им. А если мы все-таки придем к нему, мы должны будем признать, что знали, куда идем.

Спор, наступит ли и когда, не имеет смысла по отношению к роману. Как факт духовной биографии человечества 1984 год наступил однажды и навсегда — тем летом 1949 года, когда роман печатали одновременно типографии Лондона и Нью-Йорка. «Нас охватил такой острый ужас, — вспоминают первые читатели романа, — будто речь шла не о будущем. Мы боялись сегодня, смертельно боялись». Фантастический1984-й год заменил собой реальный в сознании людей и, может быть, в их истории. «Не думаю, — размышляет английский писатель Дж. Уэйн, — что приход тоталитаризма в Европу задержали два романа — «1984» и «Слепящая тьма» Кёстлера(1) ...но они сыграли в этом огромную роль».

Вышедший на рубеже двух полустолетий, роман как бы подвел итог первому — с его двумя мировыми войнами, великими революциями и Хиросимой. Именно в это полустолетие произошли те события, которые метят, маркируют века в истории, определяя один как «век Просвещения», другой — как «век великих географических открытий», третий — как «век геноцидов».

Недолгая жизнь Эрика Блэра (1903-1950) пришлась на первую половину века, но творчество и судьба Джорджа Оруэлла принадлежат его второй половине — времени, когда литературное новаторство ищет предельно естественных форм, а борьба за место под солнцем сменяется стремлением к опрощению. «Чудачества» Оруэлла — простая пища, уголь, свечи, коза, огород — сегодня для многих людей его круга стали нормой. Конечно, Оруэлл ясно осознавал, что делает художественный сюжет из своей жизни. «Автобиографическую заметку» 1940 года он заканчивает репликой: «Хотя все здесь написанное — правда, я должен признаться, что мое подлинное имя не Джордж Оруэлл». Мемуаристы полагают, что выбор в качестве псевдонима грубоватого и «природного» названия английской речушки — Оруэлл — определялся его желанием создать «второе я» — простое, ясное, демократичное... Но для Оруэлла во всякой роли был риск двоемыслия, а единственно противоядие от двоемыслия — память о том, что было раньше. Перед лицом смерти он с последней суровостью свел эти счеты, вписав в завещание счеты, вписав в завещание просьбу: не писать биографии Эрика Блэра, ибо «всякая жизнь, увиденная изнутри, есть только цепь удивительных компромиссов и неудач».

Итак, он сочинял судьбу — как многие писатели, может быть, с необычно резко выраженной избирательностью. Торил тропу не столь широкую, сколь глубокую. Не ездил вокруг света, не отдавался жизни литературной богемы. Но он страстно стремился к тому, чтобы главные события века: экономическая депрессия, фашизм, мировая война, тоталитарный террор, — стали событиями его личной жизни. Поэтому он побывал и безработным, и бродягой, и судомоем, и солдатом (будучи пацифистом), и корреспондентом газет и радио (при отвращении к политике и пропаганде); был задержан по подозрению в шпионаже, бежал с чужим паспортом. При раннем и интенсивном туберкулезном процессе все это было особенно опасно, а по исходным социальным возможностям — никак не обязательно. Он был вторым ребенком в обедневшей, но аристократичной (по шотландским меркам) семье англо-индийского чиновника (родился в Бенгалии), и хотя унизительное, на стипендию, пребывание в элитарной приготовительной школе дорого ему стоило (страшный мир, запечатленный им в посмертно изданной повести о детстве, он как-то назвал своим «маленьким 1984»), оно открывало ему путь в колледж и к блестящей карьере. Но, окончив Итон, он поехал в Бирму полицейским. Потом несколько лет жил в Париже изгоем и неудачником, но вскоре его книги «пошли». Он написал автобиографическую дилогию «Собачья жизнь в Париже и Лондоне» и «Дорога на Уайген». Вторая — художественно-документальный репортаж о командировке (от известного левого издательства) на охваченный безработицей шахтерский север Англии, перемежаемый его первой политической исповедью — покаянием эгоцентричного интеллектуала перед лицом великого народного бедствия.

В жизни каждое событие по-своему важно — у судьбы всегда есть центр, который одновременно и ее начало и ее конец. Судьбу Оруэлла определили одно из самых сложных событий новейшей истории — гражданская война в Испании.

Вступив в антифашистское ополчение ПОУМ, лидеры которого были в открытой оппозиции к Испанской компартии и резко осуждали сталинский террор, Оруэлл поставил себя в положение человека, которого могут в любую минуту обвинить в предательстве — только потому, что ПОУМ вдруг была объявлена «троцкистской бандой» и «пятой колонной Франко».

Строка поэта: «Я все равно паду на той, на той единственной, гражданской» — поразительно точно ложится на судьбу Оруэлла. Раненный опасно в горло (он почти на год лишился голоса), Оруэлл больше не воевал, но испанская война осталась его единственной Войной и в более сокровенном смысле. Он поехал в Испанию от левой газеты, потому что от правой можно было ехать только к Франко. Тогда он верил, что левые политики и народ борются за одно дело. В Каталонии он увидел, что это не так, что народу нужны земля и воля, а левым, точно также как и правым, — идеология и власть. Но самым страшным для него было сознание невозможности рассказать об этой ситуации. Это несуществование целых пластов человеческого общества Оруэлл понял как судьбу человека в тоталитарном мире. И духовно принял эту судьбу. Спасенный друзьями и женой от ареста, пыток, унижений, гибели, он, англичанин до мозга костей, прожил, по свидетельству друзей, всю оставшуюся жизнь в глубоком отождествлении с жертвами фашизма и сталинизма. «И», а не «или»! и в 1943-м, в дни Сталинграда, один против всех и всего вокруг, он начал писать антисталинскую сатиру «Скотный двор»(2), которую долго не решались печатать ни левые, ни правые. Горький привкус одиночества ощутим в его признании другу, писателю Кёстлеру: «В 1936 году, в Испании, остановилась история». Испания дала ему позицию, принятую в своем существе раз и навсегда и именно поэтому свободно меняющуюся относительно всего временного, конъюнктурного, формального. О сути этой позициион сказал, казалось бы, ясно: «Каждая серьезная строчка моих работ с 1936 года написана прямо или косвенно против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал». Это оставалось его внутренним убеждением — как художнику и публицисту ему дано было изобразить только уродливые тени и зловещие контуры антиидеала. Его художественные символы: Ангсоц, Старший Брат, Двоемыслие, Новояз, — стали ведущими понятиями политического мышления во второй половине XX века, а модель общества, в котором живут и погибают Уинстон и Джулия, политологи по емкости и силе сопоставляют с Левиафаном Гоббса.

При жизни Оруэлла чаще всего называли диссидентом внутри левых. Сейчас его судьба повторяет посмертную судьбу Диккенса, о котором сам Оруэлл сказал: «Его может присвоить каждый желающий». Не так ли было и с Достоевским? Потомки всегда борются за предков, ставших классиками. Судите сами: «Он был предтечей неоконсерваторов, точнее ранним неоконсерватором, потому что искал политическую и нравственную мудрость в инстинктах простого человека, а не в интеллектуальных установках», — убежденно говорит крайне «правый» Норманн Подгорец. А идеолог «новых левых» Раймонд Уильямс с не меньшей страстью утверждает: «В глубинных своих пластах английская «новая левая» — потомки Оруэлла, человека, стремившегося жить, как большинство англичан, вне официальной культуры».

Атомная бомба доконала Оруэлла: она лишала возможности выбора между Востоком и Западом, оскорбляла его патриотизм. Ведь даже в 1940 году, когда он был у влечен «революционным пацифизмом» и пытался противостоять начавшейся войне как «империалистической», у него вырвалось: «О! Что я сделаю для тебя, Англия, моя Англия?». Он стал искать политический выход в проектах создания суверенной свободной Европы — «Социалистических Штатов Европы».

Отчаяние оказалось творчески плодотворным: пропустив сквозь него все, что понял, прочитал и написал до этого, уединившись в холоде и полуголоде северного острова, он написал этот роман с такой катастрофической для здоровья скоростью, что оставшихся после его выхода в свет и триумфа семи месяцев не хватило только на завещание, архивы, доработки, несколько рецензий да на бесплодные попытки объяснить, что он хотел и чего не хотел сказать своим романом.

...А мир уже понимал, что такое Оруэлл. Из штатов летели недоступные по тем временам сильные антибиотики, в Швейцарии друзья готовили ему место в санатории: перед смертью, как случается, вдруг стало лучше. Один из самых близких, Ричард Рис, не успел попрощаться: он уехал в Канаду. «Я был в литературном собрании; вдруг кто-то вошел и сказал: «Умер Оруэлл». И в наступившем молчании меня пронзила мысль: отныне этот прямой, добрый и яростный человек станет одним из самых властных мифов XX века».

_____

1) А. Кёстлер, «Слепящая тьма» («Нева», 1988, № 7-8). [обратно]

2) Д. Оруэлл, «Скотный двор» («Родник» (Рига), 1988, № 3-7). [обратно]