Любопытство губительно и плодотворно. Оно заставляет совать нос в такие дыры, где его могут оторвать тебе вместе с головой. Но иногда не только спасаешь голову, но и тащишь в зубах добычу.

Мало о ком советская пресса в течение более сорока лет говорила с такой ненавистью, как об английском писателе Джордже Оруэлле. Говорила мало, да и то сквозь зубы и захлебываясь злобой. «Клеветник» и «изменник делу социализма» — это были самые мягкие определения. Более-менее внятно об Оруэлле упомянули в 1984 году — так, «1984», был назван культовый, знаковый и, если хотите, пророческий роман Оруэлла. Роман рассказывал о жутком гнетущем царстве Большого Брата с его Министерством правды, трехминутками ненависти и страшной комнатой 101. В «юбилейный» год выдающийся златоуст Мэлор Стуруа убедительно доказывал, что пророчества Оруэлла не оправдались, клеветник потерпел поражение. (Правда, это не помешало журналисту позже перебраться в Америку.) Глухо и брезгливо он упоминал злобную гнусную сатиру «Скотного двора».

Естественно, что таких книг на русском языке не могло быть в природе — разве что ограниченный тираж для членов Политбюро. И столь же естественно — по крайней мере, для меня — что их запретность вызывала жгучее желание достать эти клеветнические сочинения.

Не помню уже, как у меня в руках оказалась тоненькая книжка «Скотного двора». «Animal farm» называли и «Фермой животных» и «Скотским хутором», но я продолжал держаться своего названия. Когда грянула его шумная публикация в знаменитом рижском «Роднике», меня как-то нашел Главлит из Москвы с грозным и совершенно идиотским вопросом: «Откуда вы взяли эту книгу? Она же в спецхране, под грифом «Совершенно секретно». Боюсь, что ответ мой был достоин вопроса: «Шел по парку. Вижу, на скамейке книжка лежит. Я и взял. А что, нельзя было?» «Дошутитесь», — буркнула Москва.

С одной стороны, «Скотный двор» — сказка, чистая аллегория: звери на ферме жестокого мистера Джонса восстали, захватили власть и под предводительством борова Наполеона стали строить светлое царство всеобщей справедливости. И чем все это кончилось. Курам, «добровольно» признавшихся в связи с отщепенцем, другим боровом Сноуболлом, поотрывали головы, могучего жеребца Боксера, окончательно выбившегося из сил («Товарищ Наполеон всегда прав, Надо работать еще больше»), сдали на живодерню. И на скотном дворе воцарился знаменитый лозунг «Все животные равны, но некоторые равны более, чем другие».

Английский я тогда знал через пень-колоду, но прочел книгу за пару дней. И тут же сел ее переводить. Зачем я сидел над ней несколько месяцев, и сам не понимал. Опубликовать ее не было ровно никакой возможности. А вот загреметь в места не столь отдаленные — более чем достаточно. Я не только «распространял клеветнические измышления на советский государственный и общественный строй», но и изготавливал их, эти измышления, создав русский вариант текста. Виртуальное обвинение было совершенно точным. Перепечатав и переплетя перевод, я пустил его по рукам. И могу только благодарить Бога и судьбу, что на меня никто не капнул, хотя порой рукопись уходила из моих рук на полгода и больше. Но, как ни смешно, мне казалось, что таким образом я восстанавливаю высшую справедливость по отношению к Джорджу Орвеллу, который еще в 1944 году горько признавал: «Я пишу небольшую сатирическую штучку, но она настолько неблагонадежна политически, что я не уверен наперед, что кто-либо напечатает ее». Он оказался прав: издательства терпимой Англии слали отказ за отказом, и «Скотный двор» удалось с большим трудом напечатать лишь через год.

И дело было не только в том, что в Англии тех лет по отношению к сталинскому Советскому Союзу царила эйфория совместной антифашистской борьбы. Тридцатые годы вообще были временем, когда западная левая интеллигенция преклонялась перед социализмом советского образца, бескорыстно и романтично служа ему. Лучший тому пример — история знаменитой «кембриджской пятерки», агентов НКВД, завербованных в высшем английском обществе.

Не был чужд этих настроений и Эрик Артур Блэйр (Джорджем Оруэллом он станет позже). Уже в конце 1936 года он уезжает в охваченную гражданской войной Испанию и в составе боевых отрядов троцкистской марксистcкой партии ПОУМ оказывается в окопах Каталонского фронта. Там он получил тяжелое ранение в шею. Там же он, наблюдая за деяниями «кровавого мясника», генерального комиссара Интербригад Андре Марти, четко осознал, что сталинский порядок есть «отвратительное извращение социализма» и когда глубоко уяснил жестокое двуличие и подлость этой системы, напрочь ушел из политики. отдав ей последний горький привет в очерковой книге «Прощай, Каталония!» — едва ли не лучшее, что написано об Испанской войне. «Убежден, что писатель может сохранять честность, — сказал он, — только будучи свободным от партийных лозунгов».

«Скотный двор» настолько точно бил в цель, что соприкосновение с ним вызывало ужас даже тогда, когда, казалось бы, уже все «было можно». Предваряя публикацию, я обратился к нескольким весьма известным публицистам и литератором с просьбой написать несколько слов предисловия. Отказались все, и у кое-кого в голосе звучал откровенный страх. Согласился лишь известный американист Алексей Матвеевич Зверев. Услышав имя Оруэлла, он решительно заявил: «Ругать я его не буду!», а когда я закричал в трубку, что вовсе наоборот, тут же согласился — и прислал несколько умных и теплых страничек.

За границей «Скотный двор» опубликовало издательство «Посев», а в Риге на публикацию перевода автора этих строк, как уже говорилось, рискнул «Родник», пользовавшийся тогда широкой всесоюзной известностью. Именно рискнул — хотя партия и ее карательные органы тогда были при последнем издыхании, они еще могли довольно больно укусить. Насколько помнится, такая попытка была сделана: Москва потребовала прекратить публикацию. Заместитель редактора «Родника» Володя Канивец мужественно ответил, что ляжет под печатную машину, но публикацию не остановит. Как ни странно, Москва предпочла не связываться с Ригой — мы уже отплывали от советского материка, и Оруэлл был самой подходящей компанией...

... Потом уже приезжали телевизионщики из Москвы и, если не ошибаюсь, из ВВС; я, моргая, сидел под светом юпитеров и говорил какие-то, скорее всего, не очень умные слова. Главное, что дело было сделано. Оруэлл вернулся.