Оруэлл — имя в России громкое. Ссылки на Оруэлла постоянны, его «новояз» и «двоемыслие» вошли в русский язык. Его с восторгом приняли советские читатели 60 — 70-х годов, прочувствовав метафору системы «сапог, топчущий человеческое лицо — вечно» во всей живейшей полноте. В России Оруэлла полюбили. Поняли очень страстно и... действительно ли поняли?

О чем, в сущности, знаменитый роман «1984»? Гениальная антиутопия, жуткое (и, увы, столь реальное!) пророчество о всеобщих завтрашних буднях. Да, таков сюжет, такова, вернее, сюжетная атмосфера. Но содержание можно определить короче и точнее: этот роман — о любви.

Коллизии исключительно любовные. Вначале история любви Уинстона и Джулии, история робкого тайного протеста, перерастающего в бунт против абсурда («Их любовные объятия были боем, а завершение — победой. /.../ Это был политический акт»). Затем пыточный диспут Уинстона с многомудрым душегубом О’Брайеном, который терзая тело и душу жертвы, добивается не смирения, не покорности, а именно любви («Повиноваться ему мало; вы должны его полюбить»). И наконец финал — герой сломлен, возлюбленная предана, мозг пуст, душа изъята и ничего, кроме светлых чистых слез умиления. Последняя — самая страшная — фраза романа: «Он любил Старшего Брата».

То, что полем битвы за человеческое достоинство является любовь, что в пространстве этого, сугубо интимного, чувства решается вопрос об истоках «олигархических коллективизмов», сказано Оруэллом четко и твердо. Впрочем, понятно и то, что для жителей СССР—России главным стал удивительно достоверный образ тоталитарного уклада. Во-первых, здорово, когда тебя так понимают да еще так живописуют придавивших тебя врагов. Во-вторых, известный крен российского сознания в сторону морально-социально-Космических проблем. В-третьих, давно замеченный этнографами и психологами факт некой специфической «асексуальности» русской традиционной бытовой культуры (в перечне идеальных нормативов «любовное» ближе к концу, если вообще присутствует).

Характерно, что действие «1984» разворачивается не где-нибудь, а в Англии, с ее особенно устойчивым понятием прав личности. Там, где в сознании сложился культ непереводимого на русский privacy, ужас грядущей Океании, кошмар вторжения в святая святых — сокровенную частную уединенность, это ужас масштаба апокалиптического. В Англии такое невозможно! Вполне возможно и здесь, предупреждает Оруэлл, потому что живет человек любовью, а механизм обмана этого вечного насущного чувства давно найден и превосходно отработан.

Всего-то два этапа: внушить сводом очередных правил порочность, мизерность персональных чувственных желаний и ласково подсунуть «очищенной» (но, естественно, не переставшей жаждать любви) душе нужный объект обожания — очередной «верховный смысл». Весьма успешны в деле предварительной очистки разнообразные виды социального унижения, отторжения. Часто и очищать не требуется: человек сам, сознательно или неосознанно, отказывается от рискованных поисков своей — почти наверняка грозящей всякими неприятностями — любви, предпочитая комфортно и безопасно любить толпой (партией, сектой, элитой, гильдией и пр.). Эрзац любви тоже не обязательно столь мерзок, как идеология «сапога на лице», это может быть и достаточно разумная, даже красивая идея. Оруэлл лишь призывает не путать живое и неживое. Не «побеждать себя» ради самых заманчивых абстракций, ибо расплата — фактическое самоубийство и благодатнейшая почва для реализации дичайших социальных фантазий. Глазами видеть, ушами слышать, носом чуять опасность чудовищного — чудовищно соблазнительного! — извращения главного природного инстинкта. Не поддаваться устрашающе легкой трансформации индивидуального в коллективное.

Горькие выводы сделал Оруэлл, наблюдая умных, тонких людей, впадающих в блаженный восторг перед марксизмом, дадаизмом, эзотерической романтикой и прочими замечательными вещами, созданными для ориентации в этом сложном мире или рывка из этого пошлого мира, для размышления, продвижения, но только не для пламенной любви. Отсюда его разрыв с западными либералами.

Отсюда же его странноватая надежда на «пролов», которых он оценивает еще жестче, нежели антисоветская интеллигенция осточертевших «гегемонов», в которых трезво видит тупость, глупость, низменность интересов и кромешное невежество. На которых, однако, надеется по одной-единственной причине — они поют и в их корявой наивной лирике не додумались любить духовность или реформы, а любят просто Салли или Майкла. Грустят об измене «красивой девчонки», тоскуют о бросившем «веселом парне», но все-таки любят. Знают о печалях живой любви и не боятся. Так что сохраняется возможность извлечь из этого непросвещенного хаоса нечто чуть посветлее логоса, изощрившегося до кульбитов к нацизму и сталинизму.

Обидно, разумеется, что Оруэлл в России прочтен только как изумительный обличитель репрессивных коммунистических режимов. Мысль его глубже, чувство драгоценнее, оно и человечней, и конкретней.

К счастью, Оруэлл — писатель. «1984» — его последний роман, где он памфлетом и гротеском смог все же докричаться до широкого читателя (нашел нужный тон для эпохи, когда, по выражению очень им не любимого, зато весьма успешного Сальвадора Дали, «все, что тише взрыва, не доходит до слуха»). Ряд более ранних, скромно бытовых, так сказать «тихих», оруэлловских романов в России абсолютно неизвестен. Романов этих четыре, все они — версии и вариации основной темы. Идет ли речь о кучке жалких белых колонизаторов, шалеющих на краю света в какой-то бирманской дыре, или о милой и безнадежно целомудренной английской провинциальной барышне, или о романтической гордыне непризнанного столичного поэта, или о беспросветной суете, в которой бьется лондонский страховой агент, мечтающий глотнуть чистого воздуха, — знакомые житейские ловушки, от имперского патриотизма до позы одинокого рыцаря, опознаются и разоблачаются как некое подобие довольно горестных пластиковых игрушек из магазина «Интим».

Любопытно, что в двух хроникальных, по сути автобиографических, повестях Оруэлла о бродягах и безработных шахтерах, в столь привычных русской прозе мотивах социального бесправия опять тот же, весьма непривычный, аспект. Буквально, цитатно: первое зло — голод; второе — не меньшее, а для личности даже самое разрушительное, — голод сексуальный; разряд невостребованных и презираемых любовных партнеров. Этот аспект, надо сказать, смущал и английские вкусы конца 20-х: в критической оценке первых литературных опытов Оруэлла прозвучало: «...к тому же, вы слишком много пишете о сексе». Учтя ряд замечаний, тут Оруэлл, как явствует из его текстов, предпочел сохранить собственный взгляд.

Желающих публиковать на русском какие-либо художественные произведения Оруэлла кроме двух признанных финальных шедевров («1984» и «Скотный двор») сегодня не находится. Вопрос не простой. Помимо маловато вдохновляющих коммерческих перспектив, есть очевидная проблема самого стиля, вкуса, уровня этих вещей. Действительно, писавшиеся одновременно с великолепной публицистикой, с поистине блистательными эссе Оруэлла, его романы поначалу ошеломляют какой-то чересчур уж незамысловатой наивностью. И сколько не читай англоязычных дифирамбов пресловутой оруэлловской plain prose, все-таки странно для писателя, почитателя и знатока Джойса и Генри Джеймса. Ясно-то ясно, прямо-то прямо, однако весьма, весьма странно...

Поверить в бесталанность сочинителя тут трудно — слишком даровитое перо. Стало быть, ход вполне намеренный, достаточно различимый в настойчивом противостоянии элитарным литературным шифрам. Да, демократ, что говорить. Бьется некая чисто отечественная аналогия, нечто подобное ведь уже было. Ах, ну конечно — толстовская «Азбука» (которая самому Толстому, между прочим, виделась «главным делом жизни»). Последний азбучный цикл Толстого — для детей старшего возраста, а оруэлловские романы деткам еще постарше, которым уже 20, 30, 40, 50. Простейшим языком про самое простое, определяющее. Нужно это, пригодится, сработает? Пока, видно, не очень. На этапе повального увлечения волнующе символичными и младенчески бесхитростными «фэнтези». Но годы идут, и Оруэлл хорошо чувствовал фундаментальную человеческую органику. Наверное, не ошибся. Может, попросту время не пришло набраться сил, чтобы увлеченно подумать не о магах и гоблинах, а о себе самом. Надо надеяться. Подождем.

Ради каких таких проблем печатать эту самую «простую прозу» о любви, если и запредельно свободной порнухи, и высокохудожественной эротики навалом, куда ни глянь? Так ведь разве решились чертовы заковыки с этой самой любовью?

Теорию культурных циклов не оспоришь и непременный очередной скотный двор не минуешь.

Хотя, конечно, хотелось бы поскорее очеловечиться.