О чем роман «1984»? Мысль, высказанная Джоном Стюартом Миллем в 1859 году, что существует тирания тирана и тирания общества, была для западных конформистов образца 1949 года, включая Оруэлла, излишней, да и неизвестной тонкостью. Конечно же, существует лишь одна тирания — это тирания тирана (Сталина!). Оруэлл лишь преувеличил ее настолько, насколько это позволило ему воображение. В «1984» тирания тирана лишает около 99 процентов населения тех удовольствий, вроде самой обычной внебрачной связи, которыми законно наслаждаются 99 процентов населения Запада на 1949 год. А кроме того, эта тирания не дает населению верить в то, что свыше 99 процентов считают правдой, истиной, действительностью, а именно, что 2х2=4. Ко времени появления романа в печати на Западе произошла смена конформизма: в 1935 году постоянный московский корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти охарактеризовал Сталина, как «величайшего государственного деятеля из ныне живущих», а в 1949 году около 99 процентов населения США верило, что Сталин — это новый Гитлер, который вот-вот нападет на Запад.

Роман Оруэлла, ясный для 99 процентов населения США как 2х2=4, мобилизовал массы для отражения (воображаемого) нападения нового Гитлера на Запад, после захвата которого даже самая обычная внебрачная связь будет выслежена, а любовники погибнут под изощренными пытками, как это изображено в романе «1984». Но, конечно, помимо того, что роман был последним писком политической моды, он был и ходким массовым товаром. Чтиво покупают, если в нем есть «секс» или пытки. А «1984» содержал и то, и другое.

Хотя «Мы» были написаны за тридцать лет до «1984», создается впечатление, что Замятин, наоборот, писал свою книгу через тридцать лет после книги Оруэлла, причем заодно высмеял и ее тоже. В «Мы» свыше 99 процентов населения только и говорят о том, что 2х2=4, и, в частности, герой Замятина упивается сонетом: «Вечно влюбленные дважды два». Вечно слитые в страстном четыре...»

А верно ли, что 2х2=4 — не на школьной парте, а во Вселенной? Замятин приводит в пример мнимые и иррациональные числа. Квадратного корня из минуса единицы нет. Это ясно, как 2х2=4. Оказалось, что он есть: i, мнимое число, и американский математик мне сказал: «Для нас эта мнимость — давно уже действительность». Мнимые числа были уже в моем советском школьном учебнике математики. Слово «иррациональные» значит вне ratio, то есть разума, нелепые, бессмысленные, безумные. А иррациональные числа уже давно в школьных учебниках. Замятин посвящает один абзац (и это в 1920 году!) мысли Эйнштейна, которая опрокинула представления «всех», ясные как 2х2=4, о том, что такое время и пространство, оказавшееся у Эйнштейна конечным и обладающим кривизной.

Разумеется, в науке, технике и медицине каждое общество XX века вынуждено допускать и даже поощрять гениальность, иначе оно погибнет в борьбе за выживание. Но как писатель, а не только кораблестроитель-математик, Замятин знал, что жизнь бесконечно более иррациональна, чем любые иррациональные числа, и гениальность еще более жизненно важна вне науки, техники и медицины. Но в обществе, которое изображает Замятин в «Мы», ей прежде всего не дают доступа к печати, как не был дан доступ к печати книге Замятина «Мы».

Общество, которое изображает Замятин, основано на «разуме», то есть на том, что для 99 процентов взрослого населения ясно, как 2х2=4. Это общество не навязано никаким тираном-злодеем. Его создали «Мы», 99 процентов населения, их «разум», как следствие развития науки, техники и медицины при отсутствии гениальности вне их. Никакого отношения к советской России 1920 года это Единое Государство не имеет, кроме того, что советская Россия тоже вступила в 1917 году на западный путь «разума».

У Оруэлла герой, представитель 99 процентов населения, восстал ради возможности беспрепятственно наслаждаться так, как наслаждаются 99 процентов населения на Западе, и думать, как думают эти 99 процентов, а именно, что 2х2=4. Но его выслеживает полиция тирана и заставляет под пыткой сказать, что дважды два не равно четырем. У Замятина герой пожелал было думать, что дважды два не есть четыре, но в конце концов, не выдержав жизни вне конформизма, сам пришел к выводу, что неконформизм — болезнь, и сам отправился в Бюро Хранителей (разума). Героиню умерщвляют самым научным способом (тут Замятин пародирует электрический стул в США). Еще бы! В конце концов она подняла восстание. Конечно же, это — преступление и на Западе XX века. А герой жив и здоров, хотя он был тоже участником восстания. Он лишь немного подлечился. Что ж тут особенного? Разве психических больных не лечат на Западе в конце XX века? Он же сам признал, что психически болен. И вылечившись, выражает в заключительной фразе книги уверенность, что «разум должен победить».

Таким образом, понимание свободы Замятиным противоположно Оруэллу. Свобода по Замятину — это свобода распространять в печати мысль, что дважды два не равно четырем, которую свыше 99 процентов населения или вообще все «Мы», кроме самого распространителя, считают иррациональной, мнимой, неинтересной и ненужной. Этой свободы сам Замятин не нашел ни в советской России, ни на Западе. Его «Мы» оказались и его собственной биографией. А свобода по Оруэллу — это конформизм счастливых 99 процентов населения, которому мешает тиран-злодей, но на Западе 1949 года такового не было, и 99 процентов населения спешили приобрести «1984» и повторить, что 2х2=4, отчего автор стал всемирной знаменитостью с соответствующими гонорарами. И наоборот, книга Замятина на Западе XX века никогда «успеха» не имела, не могла иметь и не будет иметь. На Западе XX века «успех» значит успех у значительной части 99 процентов населения, а не у сотых долей 1 процента. Но у значительной части 99 процентов успех может иметь лишь 2х2=4, а книга Замятина это равенство опровергает.

Почему же книгу в России напечатали только в 1988 году? Роман Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито...» 1922 года, в котором Хуренито целует Ленина в лоб, как Великого Провокатора, «был положительно оценен В. И. Лениным» (и Луначарским). Но печатать «Мы»? Ни в коем случае! Книга «Мы», где нет ни намека на то, что действие происходит при социализме или коммунизме в России будущего или настоящего, не понравилась тем, от которых зависело ее опубликование. Есть и другой случай, еще более поразительный. В 30-х годах Олдос Хаксли был «другом нашей страны». Его романы «Шутовской хоровод» и «Контрапункт» были изданы при Сталине огромными тиражами: я сам помню эти издания. Но вот Хаксли опубликовал в 1932 году «Бесстрашный новый мир», самую глубокую критику США, когда-либо написанную (тоже не без влияния книги Замятина). Уж казалось бы, что же лучше для советской печати, особенно после второй мировой войны? Но книга не понравилась.

Дело в том, что конформистам не нравится гениальность, а затем они подбирают обоснования. В России после 1917 года: «Это глубоко чуждое нам произведение». Когда же они читали легкое чтиво Эренбурга о том, как Хуренито целует в лоб Ленина, Великого Провокатора, то все они, включая Ленина, говорили: «Это близкое нам по духу произведение». И действительно, Эренбург стал при Сталине образцовым конформистом.

Да, возможно, что «Мы» — самое важное или самое ценное произведение XX века, которое продолжает Джона Стюарта Милля и Достоевского, перекликается с Бердяевым, предвосхищает Хаксли и оставляет 2х2=4 Оруэлла далеко позади в XVIII столетии. Но неопубликованные «Мы» в самиздате не состоялись: видимо, самиздат был так же невозможен при нэпе, как он невозможен в США — слишком много развлечений и отвлечений. Замятин оказался прав: отсутствие доступа к печати означало смертный приговор для писателя, а «Мы» известны нам лишь потому, что Замятин печатался в России с 1908 по 1929 год.