Перед нами книга статей об английской литературе, изданная в США. Ее автор — английский романист и критик Джордж Оруэлл. Первые статьи датированы 1939 годом, последняя — 1945-м. Называется книга «Диккенс, Дэли и другие»(1).

Рядом с Диккенсом — имя Сальвадора Дэли, художника-сюрреалиста, автора скабрезных мемуаров. Уже одно это кажется странным. Но кто же «и другие»? Это — Уэллс и Киплинг; безыменные авторы детских журналов; изысканно аристократический и откровенно фашиствующий поэт; политический ренегат, автор истерических антисоветских памфлетов; автор детективных романов с невинно-юмористическим уклоном; автор детективных романов с садистским уклоном. Пестро, что и говорить.

Что это — так широк диапазон Оруэлла? Или этот критик чересчур неразборчив? Или, может быть, ему не из чего было выбирать? Может быть, в эти семь лет в Англии совсем не было литературы? Да, и это можно подумать, если судить о современной английской литературе только по книге Оруэлла. Но советские читатели познакомились в переводе с книгами Гринвуда, Пристли, Бэлчина, написанными в те же годы. Можно спорить о том, насколько талантливы, правдивы, значительны эти книги, насколько верны их идеи, но несомненно, что они являются произведениями литературы. Большинство же новейших, современных «об'ектов» критического разбора Оруэлла — попросту вне литературы. Однако этой «нелитературы», видимо, очень много в Англии, и знать о ней небесполезно.

Оговоримся заранее: сам Оруэлл — «теоретик» очень путаный и скользкий, любитель всяческих софизмов и парадоксов. Его политические и философские взгляды, его литературоведческая концепция — весьма сомнительны. Его досужие рассуждения над могилой Диккенса сводятся, по сути дела, к тому, чтобы представить писателя только мелкобуржуазным морализатором и заставить забыть о Диккенсе-реалисте. Но то, что думает и пишет сам Оруэлл, в конце концов мало интересно. Зато заслуживают подчас внимания те, о ком он пишет; в данном случае не «Диккенс и другие», но «Дэли и другие».

Оруэлл полагает, что мемуары Дэли очень ценны, как документ об извращениях, ставших возможными в «век машин». Но пока речь идет не о том, насколько «машины» повинны в фантазиях и поступках Дэли, но о самых поступках.

Мальчиком пяти-шести лет Дэли развлекается так: сбрасывает с моста другого мальчика, бьет по голове свою трехлетнюю сестренку, испытывая при этом куда большее наслаждение, чем если бы под ноги ему попался просто футбольный мяч; наконец, сует в рот и перекусывает пополам полуживую, обсыпанную муравьями летучую мышь... В возрасте 29 лет избивает и топчет ногами девушку — его с трудом от нее оттаскивают. В том же духе написана и вся книга. Сексуальные извращения, гробокопательство и повышенный интерес ко всяческой грязи — вот весь Дэли. И не подумайте, что его исповедь — это покаяние, ничуть не бывало: он в упоении любуется собой и смакует каждую, самую неаппетитную подробность своих похождений.

Мемуары щедро иллюстрированы рисунками и фотографиями автора. Что же привлекает взгляд Дэли-художника? Прежде всего — трупы, трупы людей и животных, уже начинающие разлагаться. Дэли не довольствуется наличной стадией разложения и старается сделать свою модель еще более «выразительно»: например, при помощи ножниц собственноручно увеличивает глазницы мертвого осла. Думается, сказанного достаточно, притом остальное уже вовсе нецензурно.

Критик не в восторге от мемуаров Дэли и от его рисунков. Он справедливо утверждает: «Эта книга смердит». Есть такие книги и картины, — они превосходно «сделаны», мастерски написаны рукою отличного стилиста или рисовальщика, но при этом гнилостные, зловонные, они посягают на разум, на человеческое достоинство, на самую жизнь и потому заслуживают быть «сожженными рукою палача». Больше того: Оруэлл непосредственно связывает факт появления таких книг и картин с загниванием капиталистической цивилизации.

Каков облик Дэли-«гражданина»? Прирожденный дезертир, трус и шкурник, он не знает ни родины, ни убеждений. Он озабочен одним: найти местечко посытнее и побезопаснее, «покровителя» побогаче, прижиться в самых фешенебельных салонах. От гражданской войны в Испании он бежит в Италию, затем «от'едается» во Франции, а оттуда, в пору гитлеровскою вторжения, перебирается в Испанию и, наконец, в Америку. К 37 годам он достигает полной респектабельности, примиряется с католической церковью и, как предполагает Оруэлл, попутно сколачивает себе изрядный капиталец...

Что и говорить, личность «художника» смердит не меньше, чем его «искусство». Такое может произрасти только на безнадежно прогнившей почве — не «век машин», но гниение капиталистического общества породило этот смердящий ужас. Критик Оруэлл сам говорит об этом. Однако атмосфера гниения не пощадила и его; после всего сказанного он все-таки продолжает всерьез называть Дэли художником и интересоваться проблемой — почему же он, Дэли, оказался склонен именно к некрофилии, а не к какому-либо иному извращению. Тем самым опровергается прежде высказанная мысль о «сожжении рукою палача»: по мнению Оруэлла, книга, «хорошо написанная», остается произведением искусства, независимо от издаваемого ею зловония, независимо от морали, идей и поступков автора.

После Дэли можно уже не говорить слишком подробно об «и других». Их политика, философия, мораль и поэзия тоже изрядно смердят.

Затем Оруэлл переходит к детективным романам. Как эволюционирует этот вид литературы? Лет тридцать назад герой-преступник имел кое-какие принципы, какой-то свой кодекс «принятого» и «не принятого», был в своем роде «джентльменом». Теперь и в этом жанре не осталось никаких «устоев» и никаких ограничений; господствует дух беспредельной кровожадности и садизма.

Читая детальный оруэлловский анализ, испытываешь чувство безмерного омерзения, и, наконец, приходишь в отчаяние. Хорошо, пусть все это так. Но это же не литература, зачем заниматься этим?! Однако вся эта отрава издается громадными тиражами, читается, обсуждается Оруэллами, действует на сознание тысяч и тысяч английских читателей, это — воспитание умов! Оруэлл утешается параллелями: мол однотипная американская литература еще намного кровожаднее и свирепее. Может быть. И все-таки страшно подумать, чем забивают голову среднему читающему англичанину.

Воспитательный смысл всего этого становится особенно ясен, когда читаешь статью Оруэлла об английских журналах для подростков. Журналы эти выходят массовыми тиражами, некоторые из них существуют уже десятки лет; герои повестей и рассказов, которые в них печатаются, должны служить образцом, примером для подражания подрастающему поколению. И вот как выглядит эта воспитательная литература даже в пересказе Оруэлла.

Прежде всего — ужасающее, нарочитое невежество и узость. Это какая-то карта, сплошь покрытая белыми пятнами. Важнейшие стороны жизни замалчиваются. Ни слова не найдешь об общественном неравенстве, классовых противоречиях, безработице словно всего этого и нет на свете. В эту тишь да гладь предлагается верить подросткам, которые в 13-14 лет сплошь и рядом уже должны сами зарабатывать свой хлеб и по опыту знают, что это нелегко. Вплоть до начала второй мировой войны не упоминалось о фашизме, о Гитлере. И детям и взрослым — это подчеркивает сам Оруэлл — усиленно внушают, что англичане — высшая раса, Англия — первая страна в мире. Все представления музейно-архаичны и намеренно карикатурны. Француз, как и сто лет назад, изображается суетливым и трусливым человечком с острой бородкой. Непременная принадлежность китайца — коса, а итальянца — шарманка. Испанцы коварны и не расстаются с кинжалами, все арабы угрюмы, шведы детски доверчивы, негры смешны и глупы...

Лучшее, что есть на свете — это добрая старая школа, ее традиции, ее жаргон и крикет. Любимец школы, герой повести должен быть прежде всего спортсменом. Он может (в необязательном порядке) иметь и голову на плечах, но предпочтительнее — какой-нибудь звучный титул, либо папаша-миллионер. По наблюдениям Оруэлла, снобизм, преклонение перед титулами все усиливается в этой литературе. И еще быстрее возрастает почтение перед... кулаком. Культ грубой силы, изображение кулачных расправ принимают угрожающие размеры. Оруэлл и тут отмечает, что в американской детской (вернее, мальчишеской) литературе дело обстоит еще хуже, что она еще более жестока и кровожадна, но едва ли и его самого это утешает.

Оруэлл указывает, что вся эта детская периодика существует не сама по себе: она принадлежит большим компаниям, связанным с самыми реакционными правыми газетами. Стало быть, кому-то выгодно культивировать в детях (как и во взрослых) допотопные иллюзии, доходящую до тупоумия ограниченность всех представлений, истинно островное высокомерное и невежественное презрение ко всему неанглийскому, инфантильность мысли, аполитичность. Кому-то выгодно отгораживать ребят от всего важного, актуального — не только в политике внутри и вне страны, но буквально во всех областях. Единственно «новое» за последние годы — культ кулака, воинственность с оттенком садизма. Коротко говоря, и здесь присутствует почти все (кроме порнографии), что заставляет смердеть литературу «взрослую».

Оруэллу некого похвалить и нечему порадоваться. Однако о том, чтобы литературой для детей занялись «левые» или, упаси бог, коммунисты, он помыслить не может без ужаса. Чего же он хочет? Как, с его точки зрения, можно исправить существующее положение? На это нет ясного ответа, да и что может ответить такой Оруэлл? Не выводы и не рецепты интересны в его книге. Она просто вещественное доказательство маразма и растления реакционной буржуазной культуры.

Существует и все шире расползается по благоприятной для этого почве особое «искусство», которое отравляет, одурманивает мозг. Нет нужды, уподобляясь Оруэллу, подсчитывать в процентах — сколько именно проповедей ренегатства и дезертирства, садизма и гробокопательства, расовой ненависти и всех мыслимых и немыслимых извращений приходится в Англии на одну настоящую книгу, на книгу без кавычек. Но факт существования искусства, которое смердит, — факт многозначительный, и знать о нем следует.

_____

1) George Orwell: ‘Dickens, Dali and others’. Reynal and Hitchcock, New-York, April 1946. [обратно]

До чего же жуткая статья... одна из тех, которые читаются «трижды»: первый раз, последний и никогда больше. Что за времена и режимы, которые порождают подобные «произведения»? А люди же такие слабые... откуда у девушки в возрасте 27-28 лет столько злости, гнева и агрессии? Наверное, вера... но вера совсем не в то, во что верить можно и нужно. — Но факт существования искусства, которое смердит, — факт многозначительный, и знать о нем следует. — Вот именно... (О. Даг, Москва, 2003-09-20).