Сергей Кузнецов

1994: юбилей неслучившегося года

К десятилетию «года Оруэлла»

Из множества критиков, писавших десять лет назад о «1984» Оруэлла почти все сочли своим долгом указать на уникальность ситуации: отмечалась не годовщина написания книги, не юбилей исторического события — отмечался год, в котором происходят вымышленные события, время действия романа. Разумеется, критиками (и в еще большей степени журналистами) скрупулезно собирались и подсчитывались все, что сбылось в 1984 году, каждый случай нарушения прав человека, слежки или пыток служил к вящей славе умершего тридцать с лишним лет назад английского прозаика(1). При этом само чествование Оруэлла-провидца должно было служить подтверждением того, что его предсказания не сбылись. Или — если сбылись — то не там, и не так(2).

Отмечалось непроизошедшее событие, фиктивный юбилей. И сама его фиктивность приятно щекотала нервы, словно отмечался несостоявшийся конец света. А поскольку эсхатология почти всегда устремлена в будущее, а не в прошлое, то десятилетний юбилей неслучившегося года выглядит еще более странным.

Однако за прошедшие десять лет слишком много случилось в Евразии: так, проблема тоталитаризма, находившаяся под запретом, была из-под него извлечена, обсосана и отброшена, как потерявшая интерес для всех, кроме специалистов. И вместе с ней был отставлен в сторону роман Оруэлла, остающийся для подавляющего большинства (пост)-советских читателей книгой исключително о тоталитаризме.

Мне кажется, что мало кто в России так хорошо понимал ошибочность этой точки зрения как умершая три года назад Виктория Чаликова, много лет занимавшаяся творчеством Оруэлла(3). Ее работа, изданная десять лет назад в третьем выпуске «ДСПешного» ИНИОНовского сборника «Социокультурные утопии ХХ века», и сегодня остается лучшей из всего, что было написано об Оруэлле на русском языке. Эта статья посвящается ее светлой памяти.

Не будем останавливаться на политическом смысле «1984» (во всяком случае в его узко «антисоветском» варианте) и посмотрим на роман в более широком контексте, тем более что книга Оруэлла, как мало какая, позволяет это сделать.

При ближайшем рассмотрении «1984» превращается в несколько разных романов. Сегодня, когда наличие многократного кодирования (автор создает как бы несколько произведений: одно — для рядового потребителя, другое — для специалистов-филологов или искусствоведов, третье — для психоаналитиков и т.д.) считается отличительной чертой постмодернисткого искусства, можно видеть, что Оруэлл с опасакой относившийся к интеллектуалам почти ничем не уступает здесь авторам «Лолиты» и «Имени розы».

Лингвисту «1984» предлагает прежде всего лингвистическую утопию. Различные языковые новшества можно найти и у предшественников Оруэлла (например, замена имен цифрами у Замятина), однако никто не подходил к этому так продумано и последовательно как он. Его проект не только гиперболизированно отражает языковую практику тотолитарных режимов, проанализированную в знаменитом эссе «Политика и английский язык», но также служит хрестоматийным примером реализации одного из основных положений лингвистики ХХ века, известного под названием гипотезы Уорфа-Сепира, согласно которой грамматические категории и лексика языка определяют мышление индивида, этим языком пользующегося. Другим хрестоматийным примером является написанный за несколько лет (но вряд ли знакомый Оруэллу) и кстати, также содержащий отсылки к «О, дивному новому миру» Хаксли, рассказ Борхеса «Тлен, Укбар, Orbitus Tercius»(4). Можно также говорить о связи идей Оруэлла с Оксфордской лингвистической школой или идеями раннего Витгенштейна (достаточно симптоматично уже то, что главное философское утверждение романа «2+2=4» представляет из себя, в полном соответствии с «Логико-философским трактатом» последнего, простую тавтологию.)

Доказательством того, насколько удачной получилась лингвистическая утопия Оруэлла служит та страсть, с которой она опровергается. Критика идеологии «новояза как языка тоталитаризма» ведется в двух основных направлениях. Елизабет Трогофф(5) отмечает, что нереализуема в силу того, что нельзя создать «окончательный вариант» языка: за счет своей способности к развитию любой язык неизбежно выходит из-под контроля своих создателей. С другой стороны указывают на то, что некоторые конструктивные признаки новояза (такие как абстрактность или вложенность в язык определенной идеологии) неизбежно присутствуют в любом языке, в том числе — в языке самого Оруэлла. В связи с этим Пол Делани(6) обращает внимание на те абстрактные термины в которых описаны переживания Уинстона во время его первого свидания с Джулией (мы еще вернемся к этому эпизоду). В этом осознании «порочности» любого языка — корень главного отличия героя Оруэлла от персонажа современной культуры, осознающего свою детерменируемость навязанным ему языком и типом мышления: поле битвы переносится в черепную коробку и единственная победа, на что он может рассчитывать — это определить те границы, за которые не может выйти его сознание.

Иначе говоря, тоталитаризм обычно обходиться без тех мощных преобразований, которых требует создание нового языка. Впрочем, и сам роман Оруэлла не противоречит этому тезису: В. Чаликова подметила, что хотя персонажи все время говорят о новоязе, кроме нескольких слов новояз никак не представлен в романе: палач и его жертвы изъясняются безукоризненно-кристальным оруэлловским английским.

Возможно, для современного культуролога наиболее примечательным в «1984» являеться нарисованная Оруэллом картина всевластия масс-медиа. Речь идет не только о том, что владея средствами массовой информации становиться реальным полное изменение прошлого, как это практиковалось в СССР, но и о том, что информационная среда вытесняет в сознании жителей Океании действительность. В согласии с проповедуемым О'Брайеном солипсистким подходом, реальности не существует и в мире «1984» это дейтствительно так: для жителей Океании существует только гиперреальность, фабрикуемая бесконечными телекранами: «вполне вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное, не желает знать.» Используя известное выражение Ж. Бодрияра, можно сказать, что в подобном мире любая метафора реализуется с ужасающей неизбежностью. Речь идет даже не о том, что сам Старший Брат является только метафорой мощи и власти Партии, не о лозунгах, трансформирующих и подменяющих собой реальность. Во время беседы с Уинстоном О'Брайен выражает готовность продемонстрировать ему, что любое — самое бессмысленное — высказывание может быть одето Партией в плоть и кровь: «Земля — центр вселенной. Солнце и звезды обращаются вокруг нас. Конечно, для определенных задач это не годиться. Когда мы плывем по океану или предсказываем затмение, нам удобнее предположить, что Земля вращается вокруг Солнца и что звезды удалены на миллионы и миллионы километров. Но что из этого? Думаете нам не под силу разработать двойную астрономию?»

Умножая модные трактовки «1984», нетрудно отметить что для жителей «Посадочной полосы I» история кончилась: Океания всегда воевала с Остазией, Старший Брат всегда был лидером партии, партия тоже существовала всегда. Рассказы о дореволюционной Англии становяться все глуше и глуше и — по всей видимости — вскоре исчезнут совсем. О'Брайен мог бы и не обещать Уинстону, что партия исключит его из истории — все жители Океании уже существуют вне истории. (Впрочем, справедливости ради надо отметить, что идеи «1984» ближе не к модному Фукуяме, а к современнику Оруэлла Родерику Сейденбергу, книга которого, озаглавленная «Постисторический человек», вышла через год после «1984».)

Для многих читателей «1984» остается прежде всего трагической историей любви. Присмотревшись внимательнее, нетрудно заметить, что это скорее «история любви и ненависти», центр которой образует треугольник «О'Брайен-Уинстон-Джулия».

Говоря об О'Брайене и Уинстоне велик соблазн отметить очевидную латентно-гомосексуальную подоплеку их отношений — большинство критиков соблазна этого не избежали. Действительно, Уинстон признается, что пишет свой дневник для О'Брайена, постоянно думает о нем, еще до первого шага О'Брайена к их сближению, испытывает к нему сильнейший приступ любви во время пыток в Минилюбе. О'Брайен, в свою очередь, чувствует нескрываемую симпатию к Уинстону («Мне нравиться с вами разговаривать, — объясняет он ему в перерыве между пытками, — меня привлекает ваш склад ума») и похожую на ревность неприязнь к Джулии (он почти не говорит с ней во время их тройного свидания, с пренебрежением описывает ее поведение Уинстону и т.д.). Вдобавок ко всему крысы попали в роман Оруэлла из книги Мирбо «Китайский сад пыток», в которой их, однако, запускали на на лицо пытаемому, а в его анус, в чем при желании также легко увидеть гомосексуальный подтекст. Помимо этого существует еще некий случай крысофобии, описанный Фрейдом, еще более запутывающий дело (соответсвующая работа, однако, был переведен только после смерти Оруэлла, достаточно прохладно относившегося к психоанализу, чтобы читать его основателя по-немецки)(7).

Более убедительной выглядит трактовка, согласно которой пара О'Брайен-Уинстон рассматривается в контексте отношения к женщинам в «1984». Суммируя результаты нескольких работ, можно сказать, что Партия, неслучайно символизируемая Старшим Братом, выступает в «1984» как мужчина, женщины же представлены Джулией и погибшей матерью Уинстона. Именно с ними связано возрождение Уинстона, именно женщины в «1984» несут в себе природный «здравый смысл» и подлинную любовь. Не случайной Джулия постоянно ассоциируется с матерью Уинстона: она так же заботиться о нем и на первое же свидание приносит ему «настоящий шоколад», словно мать незадолго до своего исчезновения(8). Таким образом, описанные выше особенности отношения О'Брайена к Джулии объясняется вовсе не гомосексуальной ревностью, а ревностью Партии к женщине, которая — еще со времен замятинского «Мы» — выступает как сила, конкурирующая с Государством за душу героя(9). Обсуждая этот круг вопросов современные феминисткие авторы справедливо — и с горечью — указывают, что взгляды Оруэлла на женщин были несколько ограничены.

Согласно третьей — и далеко не последней — теории «любовь к Старшему Брату» рассматривается как истинная, «божественная» любовь, а любовь к Джулии — как ложная, земная любовь. Тогда «1984» предстает перед нами «чудовищной пародией на религиозную притчу»(10), а «Ангсоц» — последовательной богословской теорией, утверждающей примат сакрального мира, вымышленного Партией, над профанным, якобы существующим «на самом деле». Именно отвергнув земную любовь Уинстон может возвыситься до божественной, пройдя традиционный и страшный обряд посвящения, подобно Ионе будучи проглоченным китом — Министерством Божественной Любви. Только так О'Брайен «спасает» Уинстона, «делает его совершенным».

Само многообразие перечисленных теорий, каждая из которых оперируют своим набором цитат, указывает на то, что вопросы любви во всех ее формах (божественной, гетеро- и гомосексуальной, материнской, садомазохисткой и проч.) действительно находились в центре внимания Оруэлла. Неслучайно одна из первых записей в дневнике Уинстона посвящена плотской любви(11), вершиной его освобождения становиться осознание им самодостаточности и высшей ценности любви его матери, приходящее к нему в объятиях Джулии, а финалом — признание в любви к Старшему Брату.

Тем не менее, подход Оруэлла к этой проблеме был намного сложнее подхода Замятина или Хаксли. Описывая Уинстона, глядящего на спящую Джулию, он пишет: «Нынче не может быть ни чистой любви, ни чистого вожделения. Нет чистых чувств, все смешаны со страхом и ненавистью. Их любовные объятия были боем, а завершение — победой. Это был удар по партии. Это был политический акт.»(12)

Отсутствие «несмешанных» чувств один из главных тезисов «1984». Дело не только в том, что сексуальное вожделение Уинстона окрашивается то в тона ненависти и страха, то в тона привязанности и любви, но и в том что все его чувства (любовь, ненависть, страх, ожидание смерти) существуют сами по себе, постоянно меняя объект: так, во время двухминутки ненависти он понимает, что может переключать свою ненависть, «повернуть ее в любую сторону как пламя паяльной лампы»: с Голдстейна на Старшего Брата, со Старшего Брата на Джулию и так до бесконечности.

Впрочем, действительно ли «1984» история любви: любит ли Уинстон Джулию? Оруэлл будто задается вопросом, можно ли назвать любовью смесь страха, ненависти, вожделения и чувства вины перед матерью. Будучи верен своему неприятию абстрактных принципов, он лишает героев своего романа какой-либо внешней опоры, какого-либо принципа, который мог бы служить подтверждением истинности их чувства. Единственное, что могло бы служить доказательством его подлинности — убежденность героев в том, что они не предадут друг друга. Даже когда чувство любви уже исчезает, уверенность в этом не покидает Уинстона: «О Джулии он почти не думал. Не мог на ней сосредоточиться. Он любил ее, и он ее не предаст; но это был просто факт, известный, как известно правило арифметики.»

Там же, в своей первой камере, Уинстон думает: «Если бы я мог спасти Джулию, удвоив собственные мучения, согласился бы я на это? Да, согласился бы». «Но решение это, — пишет дальше Оруэлл, — было чисто умственное, и принято потому, что он считал нужным его принять. Он его не чувствовал.» [курсив автора] Еще через несколько минут войдет О'Брайен с охранником и катаясь по полу Уинстон поймет, что ни за что на свете нельзя захотеть, чтобы боль усилилась. «Перед лицом боли нет героев».

На смену любви к Джулии приходит любовь к О'Брайену, когда во время пытки Уинстон чувствует, что никогда еще он не любил его так сильно. «Вы внушили себе, что ненависть изнурительнее любви. Да почему же?» — спрашивает его О'Брайен. Действительно, ненависть ничуть не изнурителнее любви. Ненависть и есть любовь.

И, наконец, уже интеллектуально сломленный после изнурительных пыток, Уинстон последний раз испытывает любовь к Джулии, просыпаясь с криком: «Джулия, любовь моя!»

И мудрый О'Брайен войдя спрашивает его:

— Как вы относитесь к Старшему Брату?

— Я его ненавижу, — отвечает Уинстон.

После этой последней демонстрации единства ненависти и любви Уинстона отправляют в комнату 101, где он, в конце концов, предает Джулию и начинает любить Старшего Брата.

»1984» не просто роман о трагической любви. В отличие от классических образцов жанра — »Тристана и Изольды» или «Ромео и Джульетты» — героям не удается «самой смертью» доказать силу своей любви. Деревьям, которые могли бы вырасти на их могилах и сплестись ветвями нечего символизировать. Также как негде вырасти.

Написав любовный роман, Оруэлл рассказал историю о том, как любовь побеждает смерть и даже не историю о том, как любовь умирает или меняет свой объект: «1984» — уникальный роман, в которым врагам влюбленных удается не просто уничтожить или разлучить их, а удается разрушить саму любовь, их связывающую. Даже точнее — не просто уничтожить их любовь, а уничтожить идею любви вообще.

Действительно, уничтожение этой идеи проведено Оруэллом с ужасающей последовательностью: если влюбленные неизбежно предают друг друга (или хотя бы могут предать), если «чистых» чувств не существует, то как можно любить другого человека, зная, что ты никогда не захочешь принять на себя его боль и его страдание?

»Худшая вещь на свете», поджидающая в 101 комнате — это всегда самая страшная правда о самом себе. Узнав ее, Джулия и Уинстон уже не могут любить друг друга, уже не могут любить вообще. Вера в то, что беспомощный жест, объятие и слеза самоценны была уничтожена в подвалах Минилюба. «То, что случилось в них, случилось в них навсегда».

Так диалектические лозунги Ангсоца — »СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО», «ВОЙНА — ЭТО МИР», «НЕЗНАНИЕ — СИЛА» — не только «размывают» наиболее устойчивые и важные в европейской культурной традиции оппозиции, но и прокладывают дорогу главному методу — распылению, которое может касаться не только физического существования людей, но и их убеждений или чувств.

Еще раз подчеркну: добытая Уинстоном «последняя истина о мире и себе» (Чаликова), никак не связана с тоталитаризмом, Ангсоцем или двоемыслием. Невозможность принять на себя чужую боль и потенциальная возможность предательства не зависят от политического строя: для большинства людей полиция мыслей может и не потребоваться. Достаточно будет меньшего. Какой-нибудь «вполне ничтожной вещи»(13).

В «1984» многократно утверждалось, что реальность не существует. Но гиперреальность телекранов и газет — только один из видов «виртуальной реальности»(14). Другой — сны, по которым буквально можно воссоздать основные сюжетные узлы романа.

На первых же страницах романа пересказан старый сон, в котором Уинстону снился голос О'Брайена, пообещавший встречу там, где «нет тьмы». Место, где «нет тьмы» — подвалы Министерства Любви. Кроме того, Уинстон намекает на этот сон при посещении О'Брайена, чему тот совсем не удивляется. Это пророческий сон о моменте взаимопонимания и любви, пережитом Уинстоном посреди пыток(15).

Немного позже следует двойной сон: видение матери, погружающейся в глубину, чтобы он, Уинстон, остался наверху переходит в сон о Золотой Стране, в котором Джулия — еще безымянная и чужая — сбрасывает с себя одежду жестом, отменяющем полицию мыслей и Ангсоц. Это тоже пророческий сон об их первом свидании. После него Уинстон просыпается со словом «Шекспир» на устах.

Следующий сон о матери снится Уинстону в снятой им с Джулией комнатке, когда он просыпаясь понимает высшую ценность «бесполезной» любви. Эта комнатка и «темная спальня, где провела свои последние дни мать» совместятся в кратковременном видении, посетившем его при визите к О'Брайену.

Когда Уинстон попадает в Министерство Любви, грань между реальностью и сном стирается почти полностью, он переживает многочисленные наркотические видения, вспоминает свой первый сон об О'Брайене и вновь слышит его голос: «Не волнуйтесь, Уинстон, вы на моем попечении. Семь лет я наблюдал за вами. Настал переломный час. Я спасу вас, я сделаю вас совершенным.»

После того, как Уинстон сдался интеллектуально и пытки прекратились, Оруэлл пишет, что «он привык спать под ярким светом, бьющим в лицо. Разницы никакой, разве что сын стали более связные. Сны все это время снились часто — и всегда счастливые сны. Он был в Золотой стране или сидел среди громадных, великолепных залитых солнцем руин с матерью, с Джулией, с О'Брайеном — ничего не делал, просто сидел на солнце и разговаривал о чем-то мирном. А наяву если у него и бывали какие мысли, то большей частью о снах.» Во время одного из таких видений он увидел собственный расстрел, происходящей в Золотой стране и проснулся с криком «Джулия любовь моя!», подобно тому как в начале романа он просыпался со словом «Шекспир». Это — роковой сон, после него Уинстона отправляют в команту 101.

И, наконец, роман завершается видение расстрела: «долгожданная пуля входила в его мозг».

Помимо преречисленных снов в романе есть еще один — сон Уинстона о крысах, который рассказывает ему О'Брайен в комнате 101. Мы уже упоминали о том, что складывается впечатление, что О'Брайен знает о первом сне Уинстона, нетрудно также заметить, что он заранее знает все вопросы, которые тот может ему задать. И то, и другое, при желании, поддается логическому объяснению: например, сон про «там, где нет тьмы», О'Брайен мог прочесть в дневнике Уинстона, арестованные почти всегда задают одни и те же вопросы и т.д. Тем не менее знакомство О'Брайена с самым страшным сном его жертвы остается необъяснимым: Уинстон сам не знает» — то есть не может признаться даже себе — что за стеной в его сне таятся крысы. Напрашивающийся вывод: О'Брайен умеет читать мысли и сны Уинстона, он может «влезть» ему в голову.

Разумеется, столь высокую концентрация снов во многом объясняется — использованием привычного для первой половины века символисткого кода, особенностями биографии Оруэлла или интересом к подсознанию героя. В рамках последнего подхода странная способность О'Брайена объясняется через его отождествлением с фрейдовским «сверх-я» (Харрис) или юнгианской «тенью»(16).

Хочется, однако, предложить еще одно объяснение. Стоит задуматься о том, что только в одном мире не существует грани между сном и явью: мире, где яви уже нет, мире сна, мире, заключенном в чьей-то черепной коробке. Тогда восприятие романа как «кошмара» окажется не простой метафорой, а точным определением его жанра: все, что происходит в «1984» только сниться.

Тогда находят объяснения и странный сбой, насколько мне известно не привлекавший внимания исследователей. При первом посещении комнатки г-на Чаррингтона, тайного агента полиции мыслей, тот показывает Уинстону висящую на стене гравюру с видом Лондона и говорит: «Рамка привинчена к стене, но если хотите, я сниму». Уинстон отказывается, но как мы узнаем позже, за рамкой находится телекран, голос из которого, повторяя фразы Уинстона и Джулии (вспомним «тень»!), будет руководить их арестом.

Возникает вопрос: зачем Чаррингтон предлагает снять гравюру: вдруг бы Уинстон согласился, лишив его тайного соглядатая? Поведение агента Мыслепола кажется нелогичным, но оно вполне естественно для сна, в котором место, таящее в себе угрозу, сразу же выделяется, происходит сбой сознания именно в месте потенциальной опасности.

Но кому сниться этот сон? Читателю, автору, тексту, Уинстону или О'Брайену (На последнее в романе даже дан смутный намек: Оруэлл пишет, что Уинстон понял, что «ум О'Брайена содержал в себе его ум» [курсив автора].) Вряд ли можно ответить на этот вопрос, анализируя этот «миф о вечном будущем, нехронологическои и негеографическом, о будущем предчувствий, кошмаров и дурных снов, ожидания погибели души и телесных мук, о будущем, как детище совести и страха» (Чаликова).

Мир «1984» оказывается столь же несуществующим, как мир набоковского «Приглашения на казнь», оказывается сном, мороком.

От этого, однако, не легче. По всей видимости, разумное государственное устройство может с большой вероятностью гарантировать своим гражданам некий минимум свобод, но никто не может предотвратить поджидающее нас каждую ночь погружение во тьму.

Есть что-то глубоко симптоматичное в том, что целое поколение русских читателей получало «1984» «на одну ночь». В это время суток роман Оруэлла заменял сон и временами становился неотличим от него. Но — странное дело! — истины о любви, вере и человеке, добытые этой ночью в подвалах Минилюба, не исчезали после пробуждения.

1994 г.

_____

1) Можно назвать даже несколько книг, специально посвященных этой проблематике: T. Winnifrith, W. V. Whitehcer. 1984 and All's Well Macmilan, L. 1984.; Reflection on America, 1984. An Orwellian Symposium. Ed. by R. Mulvihill. Univ. of Georgia Press. L. 1986. [обратно]

2) Эта двойственность тоже была предсказано Оруэллом. В самом начале романа он размышляет о тех, кому адресован дневник его героя: «Либо завтра будет похоже на сегодня [то есть на мир «1984» — К. С.] и тогда не станет его [Уинстона] слушать, либо оно будет другим и невзгоды Уинстона ничего ему не скажут.». [обратно]

3) Не случайно ее посмертно опубликованный диалог назывался «Неизвестный Оруэлл» («ИЛ», 1992, № 2). [обратно]

4) На самом деле — Orbitus tertius, в статью вкралась опечатка, по техническим причинам проще указать, чем исправлять. [обратно]

5) E. C. Traugoff. Newspeak: Could It Really Work? — in «On 1984 ed. by P. Stansky. W. H. Freeman and Co., N.Y. 1983. идея новояза. [обратно]

6) P. Delany. Words, Deeds and Things: Orwell's Quarrel with Language. — in «George Orwell: A Reassessment» ed. by P. Buitenhus and I. Nadel. Macmillan. L. 1988. [обратно]

7) M. Harris. From History to Psyhological Grotesque. The Politics of Sado-Masohism in 1984 — in «George Orwell: A Reassessment»; P. Robinson. For the Love of Big Brother. The Sexual Politics of 1984 — in «On 1984». [обратно]

8) E. Gottlib. Room 101 Revisited: The Reconciliation of Political and Psychological Dimensions in Orwell's 1984> — in «George Orwell: A Reassessment». [обратно]

9) G. Beauchamp. Of Man's Last Disobedience: Zamiatin's We and Orwell's 1984 — in «Critical Essays of George Orwell» — ed. by B. Oldsey and J. Brown. G. K. Hall & Co. Boston 1986. [обратно]

10) C. Small. The Road to Miniluv. George Orwell, The State and God. Univ. of Pittsburgh Press. 1975. [обратно]

11) M. Connley. The Diminished Self. Orwell and the Lost of Freedom. Duquesne Univ. Press. Pittdburgh, 1987. [обратно]

12) А еще раньше сказано «Удачный половой акт — уже восстание». [обратно]

13) Слова О'Брайена, обращенные к Уинстону в 101 комнате. [обратно]

14) Очень модный термин, объединяющий разные «несуществующие реальности» — от созданных с помощью высоких технологий до наркотических галлюцинаций. [обратно]

15) В подкрепление «теологической» версии напомню, что согласно поверию, когда во сне слышишь голос и не видишь говорящего, то голос принадлежит Богу. [обратно]

16) J. Weatherby. The Death of Big Sister. Orwell's Tragic Massage. — in «Critical Essays of George Orwell». [обратно]

КОНЕЦ

____БД____
Сергей Кузнецов: «1994: юбилей неслучившегося года»
Опубликовано: журнал «Иностранная литература». — РФ, Москва, 1994. — (№ 11).

____
Э-текст: Kuznet.Ru [http://www.israel.ru/krok/kuznet.htm]
Эл.-почта: <[email protected]>
____
Оригинал текста находится по адресу:
URL: http://www.israel.ru/krok/1984.htm
____
Форматировал: О. Даг
Последняя модификация: 2019-12-29